— Тогда щажу вашу безмятежность. Некоторые знания лучше постичь как можно позже… Не затруднит вас поведать о ваших приключениях, которые наверняка достойны перьев самых достойных летописцев?
— Не затруднит, — Лаврушин решил, что секрета из их истории делать нет никакого смысла. И рассказал всё, как на духу.
— Чернокнижник достиг своего, — заключил граф, дослушав рассказ о бое в чернушной Москве.
— Что вы имеете в виду? — спросил Лаврушин.
— Он заманил вас в мир, где у вас нет ни малейшего шанса.
— Сюда?
— Да. Это его мир.
— Что нам теперь делать?
— Пока вы мои гости, вам не о чем беспокоиться. Располагайтесь в комнатах. А потом — ужин.
— С кровью? — хмыкнул Степан.
— Я похож на тех, чьи манеры дурны и кто не ведает о правилах гостеприимства?
— Покорно прошу прощения.
— Тогда жду к ужину…
* * *
Звучала изумительно красивая, с мягкими переходами, грустная, какая-то потусторонняя музыка. Да и оркестр был не от мира сего. Бледные, полупрозрачные пальцы бегали по клавишам клавесина и сжимали смычки едва угадывающихся скрипок. Через призрачные фигуры музыкантов проходил неуверенный, трепещущий свет свечей.
Стол ломился от изысканных яств. Здесь были жареные соловьиные языки, гусиные паштеты, дичь, ну и, конечно, розовые и белые старые добрые вина. У пищи был особый вкус. Это была сказочная гурманская гармония — нечто удивительное, похожее на вкус земной пищи, но и неуловимо отличающееся от неё. По залу скользили молчаливые тени — слуги приносили всё новые блюда.
Во всём здесь было очарование полутьмы, размытых теней и неясных бликов. Странный, притягательный, сладостный мир бесплодного, но прекрасного томления духа.
Граф ничего не ел. Перед ним стоял полупустой кубок с кроваво-красным вином, но он едва пригубил его. Он блестяще владел искусством светского разговора. Обтекаемые фразы, вежливые обороты — кажется, в них есть что-то важное, но на самом деле — из них не извлечёшь ничего. А у Лаврушина было немало вопросов. Наконец, решив нарушить правила хорошего тона, перед тем, как подали сладкое, он произнёс: