Он минует жилой сектор, потом школьный двор. До периферийной стены приходится застрелить одного свиноида: тот всего лишь смотрел, но, без сомнения, был разведчиком, наверняка рассказал бы остальным. У боковых ворот Снежный человек останавливается. Рядом сторожевая башня, неплохо бы взобраться туда и осмотреться, может, глянуть, где тот дым. Но дверь в башню заперта, и он идет дальше.

На дне рва – никого.

Он шагает по полосе отчуждения – испытание для нервов: ему кажется, что на грани поля зрения шмыгает что-то мохнатое, что купы сорняков меняют форму. Наконец он в плебсвиллях; идет пустыми улицами, готовый к засаде, но никто за ним не охотится. Только грифы кружат, ждут, когда он станет мясом.

За час до полудня он залезает на дерево, прячется в тени. Съедает банку соевых сарделек и допивает первую бутылку воды. Теперь, не на ходу, нога опять напоминает о себе: она пульсирует, ноет и горит, будто ее втиснули в крошечную туфельку. Снежный человек втирает гель-антибиотик, хотя смысла нет: микробы, что поселились в ноге, наверняка уже выработали устойчивость к лекарству и теперь булькают внутри, превращая его плоть в кашу.

Со своего древесного наблюдательного пункта он оглядывает горизонт – ничего похожего на дым. Древесный, хорошее слово. Наши древесные предки, – говорил Коростель. – Они гадили на врагов сверху, прячась в листве. Самолеты, ракеты и бомбы – всего лишь усовершенствованный древний инстинкт, не более того.

«А что, если я умру, прямо тут, на дереве? – думает он. – Может быть, мне так и надо? Почему? Кто меня найдет? А если и найдет, что сделает?» О, глянь, еще один мертвяк. Тоже мне, удивил. Их тут как грязи. Да, но этот почему-то на дереве. Ну и что, кому какое дело?

– Я не простой мертвяк, – говорит он вслух.

Разумеется, нет. Каждый из нас уникален! И каждый мертвый человек мертв по-своему! А теперь, кто хочет рассказать нам, каково это – быть мертвым, своими собственными словами? Джимми, кажется, тебе не терпится поговорить, может быть, ты и начнешь?