— Но я и правда хочу приобщиться!

— Сначала разложи костер. Должна же от тебя быть хоть какая-то польза.

Курт, ворча скорее деланно, чем от обиды, разжигает костёр из деревяшек, который сразу же поднимается и наполняет помещение по-домашнему уютным рыжим светом. Четвертая роется в своём рюкзаке и раздаёт всем паёк: галеты, яблоки, шоколад, батончики ягодных мюсли, вяленое мясо и воду. Консервы бережёт на завтра — им предстоит долгий переход, для которого нужны силы и не нужен бурчащий желудок. Безмолвно принятое решение не трогать ничего из местной еды, будь она бегающей или произрастающей, единодушно и привычно: в своде правил Идущих красной строкой выделен строгий наказ воздерживаться от приёма пищи любого мира, который только что открыт и не исследован. Лишь когда выйдут собственные припасы, но с оглядкой на то, как отреагирует на пищу биоблок. Впрочем, за годы практики до такого дело почти не доходило. Почти.

Снаружи перекликается ночная фауна. Взрыкивание, клокотание, вой, тонкие визги делящих какую-то добычу животных. Разнокалиберное зверьё, шныряющее в развалинах, поблескивает глазами на источник света и сидящих у него людей. Близко не подходит, опасается.

— Они знают, что такое огонь, — Лучик всматривается в рыщущие тени. — И приучены держаться поодаль. Те дымки, которые мы видели на горизонте… Там, очевидно, поселение. И кто-то оттуда ходит сюда, в город. Любопытные? Охотники?

— Любопытные охотники-дикари. Надеюсь, гуманоиды. Ну, хотя бы отдалённо. Учитывая, какая дрянь тут у них валяется, ожидать можно прямо противоположного. Кэп, как думаешь, местные варвары делают бусы из зубов?

— Хочешь предложить им свои?

— Свои мне самому нужны. Но я мог бы продать им брелок. Акулий клык. Обменять на, скажем, симпатичную аборигенку…

— Ты учти, что дикари зачастую не моются.

— А я не из брезгливых. Вымою сам. Хе-хе…

— Гадость. А если у неё — щупальца?

— Я сказал — симпатичную. Симпатичную, не кальмара!

— А вдруг ей не понравишься ты сам?

— Тогда пойду и поплачу в углу, — Курт наконец сгребает старый том, открывает, шурша потяжелевшими от влаги страницами, и удивленно охает. — Это же про Оазис!

— Ну да, — говорит Капитан. — На языке оригинала. Наслаждайся. То издание, которое ты читал дома, просто поздний перевод. Да, не гляди на меня такими глазами: я собираю книги задверья. У всех есть своё хобби. А ты не знал?

Костер вскидывает искры к потолку, от которого когда-то отломился пласт, обнажив кусок ночного неба. Чужие созвездия и искалеченная луна глядят на людей через пролом. Если бы не рваная трещина, отколовшая часть от светлого диска, и рассеянные вокруг обломки, луна казалась бы вполне земной и мирной. Курт пишет, иногда прерываясь, чтобы потереть уставшие глаза и размять руку, шелестит страничками своего неизменного во всех походах дневника. Его глаза не здесь. Он пробует увидеть этот мир таким, каким он был до папоротников, проросших сквозь асфальт, звериных голосов, перекликающихся в многоэтажных руинах, заплесневелых томов и булькающих недр бывшего метро, в которых плавает что-то слепое и шипастое. У всех есть своё хобби. Книга лежит рядом. Он раскрыл её, но не продвинулся дальше первой страницы. Когда хочется что-то рассказать самому, совсем не до чужих историй. Лучик спит, свернувшись под его курткой. Во сне она выглядит совсем юной, чуть ли не четырнадцатилетней, — ребёнок, невесть как забрёдший в развалины.