— Все эти дети в старой школе… Неправильно, когда дети гибнут, — хмуро говорит Капитан, ни к кому не обращаясь.

— В нашем мире они тоже умирают, друг.

— Так?

— Не то, чтобы так, но похоже. Атомные бомбардировки, холокост. Просто бомбардировки, голод… Война и болезни. Несчастные случаи.

— Этих ребятишек убили вместе с их миром. Они не возродятся в потомках тех, кто с ними одной крови. Их космос мёртв. Остались только камни — на надгробие.

— Ты слишком мрачен.

— Нет. Я видел такое же. Но там были живые. Они строили из надгробий хижины и выкладывали очаги…

— А ты им помогал?

— Я старался. Но они сами очень хотели.

— И здесь есть те, кто хочет. Обязательно должны быть. В лесах, в пещерах, одетые в шкуры, готовые снова пройти великий цикл цивилизации, пусть и пока всего лишь дерущиеся за самку и кроящие друг другу черепа дубинами… Люди живучи, Кэп. Ты ведь это знаешь.

— Как и ты. Уже построил дом из обломков своей вселенной, Курт?

Тот смотрит на спящую Лучик.

— Пять лет назад ты готов был свернуть мне шею за подобные разговоры, а теперь, поди ж ты, начинаешь их сам… Когда это табу исчезло?

— Сделай мне скидку на старость. Ну, так что?

— Почти. Но не совсем. А ты?

На гребне лицевой стены ресторана, развалившейся и оставившей после себя только кирпичный треугольный горб, курит Четвёртая. Темнота улицы дышит на неё снаружи. Вечно любит забраться куда повыше, думает про неё Капитан, а потом думает, что с высоты падать больно, и ещё — что им обоим не привыкать. Сигаретный глаз вспыхивает, как звериный. Четвертая смотрит на север — туда, где сохранились высотки, в ночи невидимые, и хмурится. Что-то вспоминает.

— А я не могу.

— Почему?

— Моя вселенная цела. Смысл?