На самом дальнем краю дороги, уходящем туда, где дымка леса, луга и болота, блестит под ранним солнцем выползающая из сырого сумрака вереница грузовиков, обтянутых тёмным брезентом. На таком расстоянии они выглядят совсем крошечными — все поместятся между двумя поднесёнными пальцами и будут понарошку ими растёрты. Лучи цепляются за диски колес и припылённые ветровые стёкла. Грузовиков на треть меньше, чем было, когда они вышли в поход, а пять человек умерло от дизентерии. Ещё двоих, неосторожно отлучившихся от ночного лагеря, задрали волки. Зато остальные, усталые, но суровые, крепко сжимают промасленными перчатками многоствольные ружья, щетинящиеся крюками, курками и штыками, выточенными из зазубренного металла. Зато остальные едут, чтобы сказать дикарям, живущим у подножия руин бывшей столицы, пару-тройку ласковых.

И заодно сделать то, что делали всегда. На этот раз конфедераты привезли с собой бур. Они хотят проложить ход в многотонном завале, скрывшем под огромными глыбами двери в подземное хранилище Центрального художественного музея. А ещё они привезли деревянные ящики-гробы. Чтобы забрать останки своих товарищей и увезти их домой, в родные земли.

Желтозубая улыбка пророчицы — словно серп луны. Появляется и висит в пронзённом теплом полумраке. Пророчица улыбается в первый раз за всё время разговора. Это выглядит неприятно и склизко.

— Лада, дочь моя.

— Да, мама.

— Эти люди хотят у тебя кое-что спросить.

— Пусть спрашивают. Но сначала ты мне скажи — Серый в безопасности?

— Да.

— Хорошо.

Она выпрямляется, садясь. В простой рубашке из белёного полотна, с волосами, не собранными в косу, и тонкими загорелыми босыми ногами она выглядит ребёнком, она ребенок и есть, и не вяжется с её обликом этот серьёзный тон, и голос, тихий и спокойный, и то, как твёрдо и уверенно она проговаривает ответ — да, знает, да, понимает, да, умрёт и да, согласна.

— Почему?! — Капитан теряет терпение и взрывается. Он видел много мёртвых людей и немало мёртвых детей, но их, тех, из его проклятого прошлого, никто не спрашивал о желании умереть, а, спросив, вряд ли получил бы утвердительный ответ.

— Одному я уже объясняла, но он, кажется, не понял. Мой друг, такой же, как и мы, сын одной и той же с нами земли. А вам, другим, понять — куда тут?

— Кажется, нас держат за идиотов, — говорит Четвёртая.

Лада смотрит на неё. Но не на лицо — на волосы.

— Я видела такой цвет, — тихо произносит она, — у другого человека. — Что-то среднее между изумлением и узнаванием мелькает тенью поверх её ярких глаз, потом уходит. — Не держат. Просто у чужих всегда другая правда.