Будь терпелив, камень: другой кончик пальца пробежится по канавке. Мы помечаем тебя, а ты помечаешь нас. Камень и плоть, камень и плоть…
Карса спешился и потянулся. В последнее время он много размышлял, и больше всего о своем народе – гордых, наивных теблорах. Об ужесточающейся осаде, которую ведет весь остальной мир – пристанище цинизма, место, где буквально любая тень окрашена в цвета жестокости, в бесчисленные оттенки бесцветности. Он действительно хотел вести свой народ в этот мир? Даже для того, чтобы всей этой цивилизации пришел самый поэтический конец?
Он ведь видел, насколько ядовито такое погружение, когда наблюдал тисте эдур в Летерасе. Видел завоевателей, которые бродили в изумленном смущении, не понимая, что принесла им победа. Императора, который не мог управлять даже самим собой. А Увечный бог хотел, чтобы этот меч взял Карса. С этим оружием в руке он повел бы своих воинов с гор, чтобы положить конец всему. И чтобы стать живым воплощением страданий, которые так любил Павший.
Искушению Карса нисколько не поддавался. Вновь и вновь в их вывернутом общении Увечный бог проявлял полное непонимание, когда дело касалось Карсы Орлонга. Каждый его дар Карсе был приглашением сломаться так или иначе.
Разумеется, Карса знал об упрямстве все. Знал, как эта черта может стать прочной броней, хотя временами превращается в беспросветную тупость. Сейчас он хотел изменить мир; он понимал, что его ждет жестокое сопротивление, но отказываться он своего желания не собирался. Самар Дэв назвала бы это «упрямством», подразумевая «тупость». Как и Увечный бог, ведьма не понимала Карсу.
А сам Карса понимал ее очень хорошо.
– Ты не поедешь со мной, – сказал он ведьме, отдыхавшей у одного из камней, – потому что считаешь это капитуляцией. Если и спешить с потоком, ты выберешь собственный темп, насколько возможно.
– Вот так, значит? – спросила она.
– А разве нет?
– Не знаю, – ответила Самар Дэв. – Я ничего не знаю. Меня преследует какой-то давно забытый бог войны. Почему? Какой вывод я должна сделать?