Оглушительное молчание.

Сорвил просто шагал, очередное откровение лишило его дара речи.

– Ты понял меня или нет, сын Харвила?

– Я едва ли способен осознать даже собственное бремя. Мне ли рассуждать о вашем?

Ойнарал кивнул.

– Те из нас, кто давным-давно сделались сику, поступили так, потому что мы знали, что день придет… этот вот день, день нашего исчезновения. И мы сделали это для того, чтобы наконец освободиться от бремени надежды и переложить ее на наших детей.

Удивление, последовавшее за его словами, требовало изучения в той же мере, как и почтения. Ибо таков был мир, в котором вдруг оказался Сорвил: полный сгустившейся тьмы, печали и истины.

– Дети… ты говоришь про людей.

От коридора, по которому они шли, в черноту уходили пустынные ответвления, где тысячелетия не бывала ни одна живая душа, – Сорвил каким-то образом понял это.

– Я скажу тебе то, чего Иммириккас не мог знать, – проговорил древний сику, вглядываясь в глубины Ритуального Чертога. – Наступает такой момент, когда старые пути постижения сходят, как змеиная кожа. Ты совершаешь свои ежедневные омовения, творишь нужные обряды, занимаешься повседневным трудом, но тобой овладевает раздражение, ты начинаешь подозревать, что окружающие составили заговор для того, чтобы запутать тебя и ввести в смятение. И не чувствуешь ничего другого.

Они шли мимо вырезанных на стенах сцен побоищ, тяжкого труда умерщвления себе подобных.

– Скорбь невидима сама по себе, заметны лишь трещины страха и непонимания, появляющиеся там, где прежде была безупречная гладь, беспечная, не допускающая сомнений. И скоро ты покоряешься не оставляющему тебя гневу, но тебе страшно обнаружить его, потому что хотя ты и знаешь, что все осталось без изменения, но вдруг замечаешь, что не можешь более доверять, соглашаться с теми, с кем прежде всегда с удовольствием ладил, такими надменными они сделались ныне! Их внимание превращается в снисхождение. Их осторожность превращается в умысел. И тогда благо становится скорбью, и бывшие целостными становятся эрратиками. Подумай об этом, смертный король, о том, как тоска ожесточает тебя, делает нетерпимым к слабости. Твоя душа медленно распадается, дробится на разобщенные раны, утраты, горести. Трусливое слово. Измена любимых. Последний, бессильный вдох младенца. И величайшими среди нас овладевает горе, соизмеримое с их головокружительной славой.

Ойнарал склонил голову, как бы наконец покоряясь какой-то безжалостной тяжести.

– И слыша это, ты должен понять, что ныне имеешь дело с малейшим из моего народа. Мной, стоящим во свете и целостности перед тобой.