Топот их ног отдавался в открывавшихся коридорах.

– И поэтому умер и ушел Ниль’гиккас, – продолжил Ойнарал полным боли голосом. – Он мужественно боролся – я знаю это, потому что долгие века был его Книгой. Это он придумал Челн и Чертог, это он сделал герб Горы в виде плавающего самоцвета. Никто не сражался со скорбью столь решительно – и безуспешно, – как он. И чем больше он распадался на части, тем строже требовал, чтобы его окружение собирало его воедино. Но от растворения в самом себе не было средства.

Он помолчал.

– Порок, сын Харвила. Один только порок удерживает изменчивую душу. Никто не знает причины, но только ужасы и жестокость могут сохранить ее целостность. Ты обретаешь себя на короткий срок, впадаешь в отчаяние, мучаешься стыдом, понимая, какой безобразной тварью стал, и ликуешь. Ты жив! Жажда жизни пылает в нас сильнее, чем в людях, сын Харвила. Самоубийцы среди нас невозможны, немного таковых можно насчитать в великой бездне былого. И Ниль’гиккас – величайший среди наших древних героев – впал в порок…

Ойнарал умолк и даже замедлил шаг, словно горестные воспоминания влачились за ним по каменному полу.

– И что же он сделал? – спросил Сорвил.

Короткий взгляд на замусоренный пол – каменную крошку, осыпавшуюся с пористых стен.

– Он занялся эмвама – и Нин’килджирас следует его примеру. Масло, которым он поливает свою голову и лицо, вытоплено из жира убитых эмвама. Злодеяние! Совершаемое для того лишь, чтобы утвердить свою претензию на целостность!

Сику ткнул правой рукой вниз, жестом ишроев, выражавшим неодобрение, требующим ритуального очищения.

– Этого можно было ждать от сына Вири, от рода нин’джанджинова. Но от Ниль’гиккаса? От благословенного наставника людей?

– И что же тогда сделал ты? – спросил молодой человек, понимая, что Ойнарал под видом объяснения наделил его признанием.

– Я боялся. Я скорбел. Я предостерегал. Наконец, угрожал. И когда он стал упорствовать, я покинул его.

Шаг сику сделался неровным, он сжимал кулаки, шея его торчала из ворота нимилевой рубашки.

– И лишь это ему было суждено запомнить… мое предательство.

Юный король ощутил, как дрогнуло его сердце.

– Второй отец! – гремел Ойнарал, голос его разносился по темным тоннелям, врезаясь в стены, прорывая пелену теней. – Возлюбленный! Открывающий тайны! Я покинул тебя!

Нелюдь рухнул на колени, и Сорвил заметил, как его собственное отражение скользнуло по нимилевому щиту Ойнарала, в душевном смятении преклонявшего колена.

У него перехватило горло.

Голова его скрывалась внутри жуткого шлема, какого-то котелка, испещренного надписями. И проступало лицо – там, где лица не могло быть: оно словно просвечивало сквозь путаницу нимилевых знаков.