Перескакивая взглядом с места на место, Эсменет вдруг обратила внимание, как быстро меркнет дневной свет. Она поняла, что собственными глазами наблюдает явление ночи. Она еще видела на земле освещенные солнцем квадратики и полоски, несчетными тысячами разбросанные по всему ее городу. Оглядевшись по сторонам, она замечала, как меркнут они по мере того, как солнце опускалось ближе к горизонту. Края освещенных пятен ползли вверх по стенам, тьма становилась жидкой, потопом натекала из теней, поглощая сперва малые сооружения и улочки, потом большие, карабкаясь вверх, в противовес неспешно опускавшемуся солнцу.

Ночь – основа всему, подумала она, состояние, не знающее смерти. Душа способна разве что языком прикоснуться ко всей сложности Творения. Она подумала о своем ассасине, о своем нариндаре, о том, что ему приходится жить в самой темной ночи. Поэтому ведь убийство Майтанета и казалось таким чудесным, таким легким делом: потому что оно ничем не отличалось от любого другого убийства – какая разница, дунианин он или нет? И неважно, кем там является ее муж.

Дышать становится легче, когда перестаешь думать.

И как часто случается, жаркий вечерний свет в одно мгновение превратился в прохладные сумерки. Напор солнечного тепла обернулся стылой ночной пустотой. Эсменет поежилась от холода и внезапного страха, ощутив себя блохой на спине бедствия. Она любила произведения Касидаса. Развалины древней Кенеи лежали выше по течению реки, поля руин за полями руин, останки столицы не менее великой, чем ее собственная. Еще дальше от моря рассыпались развалины Мехтсонка, превратившиеся не более чем в скопление поросших лесом курганов. Наследие легендарной славы Киранеи невозможно было отличить от земли, разве что по количеству битого камня.

Момемн располагался в устье Фая, возле темного и обширного Менеанорского моря. Ученые утверждали, что империи Запада рождены были этой рекой.

Эсменет вглядывалась в контуры распростертого перед нею Момемна, наблюдала, как свечи, факелы и светильники зажигались на индиговых просторах города, каждый раз порождая свой собственный золотой мирок, чаще всего за окнами, но иногда на перекрестках и кровлях или углах улиц. Рассыпанные жизнью драгоценности, думала она, тысячи бриллиантов. Сокровищница, полная душ.

Она и представить себе не могла, кому именно выпадет писать ее собственную историю и историю ее семьи. Оставалось лишь надеяться, что человек этот не будет наделен столь же четким и беспощадным зрением, как Касидас.

Глава двенадцатая Иштеребинт

Глава двенадцатая