Му’миорн!

Ойнарал Последний Сын сделал шаг назад, отгоняя несчастных светом. И Сорвил пополз, как краб, по мусорной куче, отчаянно пытаясь высмотреть среди болезненно белых и грязных лодыжек лицо своего былого любовника. Наконец левая рука его провалилась в пустоту. Он упал на спину, едва не последовав за своей рукой прямо в пропасть. Прокатился по краю, раня о него ребра, и обнаружил, что взирает в пустое чрево Горы, в чернильные недра Священной Бездны.

Они дошли до края Причального яруса.

Холол померк, сделавшись из ослепительного просто ярким, а может, так просто казалось, ибо Сорвил мог видеть бледные очертания Главной террасы, ее колоссальные балки, напоминавшие свод небес, бессильно повисшие цепи, заброшенные помосты и трапы, подчас похожие на застрявшие в паутине сучки. Костлявые порталы кранов отбрасывали тени на кривые, изрезанные образами стены. Несчетные согбенные фигуры голосили на забитых толпами участках Причального яруса, на высоких балконах, колоннадах, на ступенях винтовой лестницы, опускающейся в великую подземную тьму.

Клак… Клак… Клак…

Взгляд его остановился на Смещении, расселине, образовывавшей неровную петлю вокруг всей террасы, на рваной ране, расколовшей одну из костей мира. Едва не погубив Вири, Ковчег нанес невероятно огромную, страшную рану и Ишариолу, причинил увечье, заодно ставшее памятником демонам, произведшим подобную катастрофу и вызвавшим столько несчастий.

Жутким удушенным… Инхороям.

Гнев. Именно гнев всегда был его славой и опорой. Его слабостью и силой, стрекалом, делавшим его в равной мере безрассудным и славным, превращаясь во властную ненависть, бурную и несдержанную, хищную жажду обрушить горе и разрушение на головы врагов. Надменным звали его родные, Иммириккасом Мятежным, и только в мрачном и полном насилия веке подобное имя могло стяжать славу и гордость.

Ярость его была обращена на них – на Подлых! Они сами навлекли ее на себя. Это они украли все то, что было у него отнято!

Ярость, дикая и слепая, из тех, что обращает кости в прах, вздымалась в душе короля-верующего, расплавом втекала в его кости. И она обновила его. Сделала его целым. Ибо ненависть, как и любовь, благословляет души смыслом, наделяет жуткой благодатью.

Он заставил себя продвинуться вперед, заметил Ойнарала Последнего Сына, стоящего в нескольких локтях от края террасы, поводя мечом из стороны в сторону; нимилевые кольчуги его сверкали, фарфоровый скальп и лицо оставались белыми, словно снег. Пепельного цвета родичи кишели и скакали вокруг него, на каждом угрюмом лице лежала печать древнего ужаса. Эрратики оставались за пределом описываемой мечом дуги, устрашенные и ослепленные. Некоторые уже лежали – окровавленные или бездыханные – возле топающих ног.