Мать. Он увидел собственную мать, в той ее убывающей красе, которой она обладала в самых светлых его воспоминаниях.

Он отшатнулся и продолжал пятиться до тех пор, пока образ этот не исчез во тьме, и обнаружил, что оказался неведомо где. Сердце его колотилось, мысли бегали наперегонки, тщетно пытаясь настичь друг друга.

– Брат, что происходит? – прогремел во тьме хриплый бас.

На унылом подземном берегу Перевозчик гортанно затянул новую песню:

Сорвил осмелился встать. Повернулся на месте, до боли вслушиваясь, стараясь определить направление, но Амиолас обманывал слух точно так же, как дурачил все остальные чувства.

Великий Ойрунас, владыка Стражи, обрел вдруг плоть, вывалившись из тьмы прямо перед ним. Сорвил бросился наутек к усыпанному костями песку – и колосс последовал за ним. Тяжелые кулаки молотили песок по обе стороны головы, руки, толстые, как ноги слона, поднимались и опускались.

– Не-е-ет! – доносилось сверху.

Громадное лицо заслонило собой саму тьму, бледное, широкое, как щит колумнария, истерзанное мукой, ноздри расширены, зубы стиснуты, словно тиски корабельного мастера, глаза полны какой-то сонной усталости, отчаяния от того, что от нее невозможно избавиться, и ужаса, только что рожденного им самим, ужаса преступления… немыслимого преступления.

– Не-е-ет!

Изменить уже ничего нельзя.

Сорвил съежился, прикрывая руками лицо. Огромные, как наковальня, кулаки выбивали пыль из земли. Мучительный образ Котла вставал отражением в чернеющей глубине зрачков устрашающих глаз великана.

– Почему? – прогремело жерло его рта.

– Почему?

Песок вздыбился.

– Почему?

Затрепетал крыльями голос над дрогнувшим сердцем Сорвила.

– Почему?

И вдруг титаническое стенание исчезло, растворилось во тьме.

Голос погас за отсутствием эха.

Где-то там, в чернильной тьме, пел Перевозчик, голос его пилил еще более древнюю древесину, выводил еще одну песнь об Имиморуле, на сей раз древнейшую из древних.