– Гори они все огнем, – однажды сказала она ему, как-то особенно свирепо сверкнув очами. Сегодня случилось как раз такое утро.

Ему нужно было вновь следить за нариндаром, не потому что он по-прежнему верил, что Четырехрогий Брат заботится о его безопасности, но просто потому что ему необходимо было видеть то, чего он не понимал.

«Что случилось, то случилось», – полагал он.

Раньше он легко добивался свободы, сделав вид, что случайно произнес злобные или язвительные слова, прекрасно зная при этом, что ее крики или шлепки, стоит грозе миновать, вознаградят его возможностью творить все, что ему вздумается, – удрать, куда ему будет угодно, терзать ее снова или насладиться комичной пропастью ее раскаяния. Полагая, что маленькие мальчики должны быть капризными и обидчивыми, он, играя в идеального сыночка, никогда не упускал это из виду. Таков был главный урок, полученный им от Мимары, до того как он наконец оттолкнул ее: самые испорченные дети часто и самые любимые.

Но после того как Телли заявилась к нему со своими угрозами, налет учтивости отравлял все его слова. Теперь он не мог противоречить маме как раньше, опасаясь, что проклятая сестра раскроет его тайны. Ибо знание того, что возлюбленный сыночек, как и муж, обладает силой, которую она считала проклятой и бесчеловечной, вне всяких сомнений, сокрушило бы Эсменет.

Так что теперь ему приходилось играть, мирясь с ее порывами и делая с ними лишь то, что ему удавалось. Он лежал, погрузившись в ее тепло и суетное обожание, дремал в безмятежности, присущей скорее нерожденному дитяти, нежился в жаре двух тел, делящих одну и ту же постель. И все же ему все больше казалось, что он может ощущать присутствие Четырехрогого Брата где-то внизу – чуять его как копошение крысы на задворках сознания. Она поцеловала его в ушко, прошептав, что уже утро. Подняла обнявшую его руку, убрав ее в сторону, чтобы тщательнее рассмотреть его. Матери склонны оглядывать детей с тем же лишенным и тени сомнений собственническим чувством, с каким осматривают свое тело. Он наконец повернулся к ней, мельком удивившись бледности ее кожи, за исключением загорелых рук.

– Так вот как ты проводишь время, – прошептала она с притворным осуждением, – имперский принц, ковыряющийся в саду…

Тут и он заметил под своими ногтями темные полумесяцы, следы въевшейся грязи. Он не знал почему, но его беспокоила ее наблюдательность, и он регулярно натирался землей, дабы убедить ее в том, что играет в саду.

– Это же весело, мама.

– И ты, смотрю, вовсю веселишься… – возвысился ее голос, но тут же угас. Отзвуки унеслись папирусными листами, сметенными прочь все еще теплым менеанорским бризом. Она резко распрямилась, позвав своих личных рабынь.