Всё это он и мечтал вырыдать мистеру Хинчу! Ведь даже будь тот вполовину не так прекрасен, как есть, он всё равно уже на веки вечные остался в сознании Жан-Люка главной частью того волшебного последнего полного дня, когда он чувствовал себя целым, просто счастливым мальчиком восьми лет с мамой.

Перебравшись через парковую ограду, он мог залезть на каштан, всем длинным телом грациозно вытянуться на длинной старой ветви, как отдыхающий после метаний по Парижу леопард, свесить по обе стороны ветки ноги и руки и положить на кору щёку, поджмурив глаз. И сонно смотреть, как мистер Хинч, не считаясь с ночным временем, мастерит какие-то новые скульптуры, изучает какие-то фолианты, рассматривает на просвет разные лоскуты…

Часто голодному и всегда зябнущему Жан-Люку всё это представлялось чистой воды волшебством, как будто домик мистера Хинча был старинным пресс-папье из округлого тяжёлого стекла, в толще которого занимался своими делами волшебный человечек. И даже только мечтать, представлять себя где-то рядом с ним – а значит, и где-то внутри того дня, который помнили только они двое! – уже согревало его и делало почти счастливым, пусть и всего на несколько минут.

Поэтому и днём он отходил далеко от парка, только если звали или он знал точно, что где-то можно будет поесть: вечеринка или что-нибудь в этом духе.

И потому Жан-Люк, раскинув руки в стороны, спал на траве широкого газона практически напротив домика мистера Хинча и пропустил весь спектакль, предшествовавший аресту властителя его дум.

Ошалело, как бывает со сна на солнце, после бессонной ночи и ещё почти целого дня, с похмелья, ничего не соображая, он подскочил, потому что кто-то пнул его, не специально, просто проносясь мимо.

Крики, топот, все бегут. Куда же?

Жан-Люк уставился на безумное зрелище, подкладки которого не знал: мистер Хинч с бело-алым осьминогом вместо жабо, орущий в его вытянутых руках ребёнок – и кто в большем страхе, вообще-то непонятно! Какая-то тётка подлетает к нему с криками «полиция!» в телефон, толпа вокруг… Всё это казалось сном кошмарнее, чем его глубокая отключка после ночи нечаянных плясок на набережной и последовавшего до шести вечера продолжения веселья.

Он подошёл поближе.

Мистер Хинч безропотно отдал мерзкой бабе извивавшегося ребёнка, безвольно стащил с какого-то крепления на шее своё жабо. И стал что-то тихо и очень сосредоточенно говорить этой же суке, которая вызвала полицию!

Поразительно…

Жан-Люк давно смирился с тем, что ничего или почти ничего не понимает в людях и в жизни. Реакции людей, как они совершенно иначе видят простые события и как не видят сложностей, для него очевидных.