Говорят, ей лучше, она идет на поправку, я каждую неделю ее навещаю. Но боже мой, я просто сама не своя, уверяю вас. Вы представить себе не можете, как мне не хотелось снова ее туда отправлять.

Ну еще бы! Она же ваша родная дочь. И она такая лапочка! Такая умненькая. А зачем ее опять положили? Еще какие-нибудь исследования?

Она пыталась покончить с собой.

Не может быть!

У нее шрамы до самого локтя! Что я делаю не так? А врачи ничего мне не говорят. Ей еще и десяти нет. Не могу же я держать ее дома! Ее отец пробовал, сам чуть не рехнулся. Понимаю, когда родители разводятся, у ребенка могут возникнуть эмоциональные проблемы, но чтобы такая умная девочка, как Ли… нет, не могу себе представить! Пришлось снова отправить ее туда, я понимала, что иначе никак. Но что я делаю не так? Я сама себя из-за всего этого ненавижу, а иногда ненавижу ее за то, что она ничего мне не говорит…

Глаза Ли открылись. Коричневыми кулачками она изо всех сил ударила по столу и сжала зубы, чтобы сдержать слезы. Вся музыкальная красота исчезла. Ли еще раз вздохнула. Некоторое время смотрела на открытое окошко. Но до него от пола было целых семь футов.

Она резко нажала на кнопку, чтобы позвать доктора Гросса, а сама подошла к книжной полке. Пробежалась пальцами по корешкам: «Паутина Шарлотты», «Тайна талисмана из слоновой кости», «Закат Европы», «Ветер в и…»[15]

Она обернулась на звук отодвигаемой задвижки.

— Ты мне звонила, Ли?

— Это случилось. Опять. Минуту назад.

— Я отметил время, когда ты позвонила.

— Это было недолго, секунд сорок пять, не больше. Мать и соседка снизу. Ничего интересного. Так что и записывать нечего.

— А как ты себя чувствуешь?

Она глядела на полки и ничего не отвечала.

Доктор Гросс вошел наконец в комнату и сел на ее стол.

— Расскажешь, что ты делала перед тем, как это случилось?

— Ничего не делала. Слушала новую запись. По радио.

— Какую запись?

— Новую песню Фауста. Называется «Корона».

— Не слышал ее.