— Пошли, — сказал Ежов. — Наш долг — обследовать. Где фотографы?

Те как раз подошли. Они запыхались, они были взволнованы, глаза блестели от возбуждения и водки. Матя встретил взгляд Хазина, тот боялся идти, он знал о радиации.

Дальше шли, растянувшись в цепочку. Первым шагал маленький Ежов — шуба его была распахнута, фуражка намокла и потемнела от дождя, лицо блестело от воды и пота.

— Нам нет преград! — пел он «Марш энтузиастов». — Ни в море, ни на суше! Нам не страшны ни льды, ни облака…

Он погрозил пальцем нависшему облаку, и Матя сжался, потому что ощутил, как это облако вываливает на землю запас радиоактивных отходов взрыва.

Они вышли на полигон со стороны догоравшего ангара, из которого торчал потемневший нос бомбардировщика.

Ежов пошел вокруг, не боясь огня. Он был смел пьяной отвагой. Все расхрабрились, всем было море по колено, только Матя все более сжимался от страха.

Далее они вышли на площадку, где рядами лежали полуобгоревшие трупы, и ряды их были столь правильны, что Ежов поразился зрелищу и крикнул:

— Это что? Это кто расстреливал?

Алмазов нашелся первым.

— Товарищ нарком, это чучела. Деревянные чучела. Мы испытывали силу ударной волны.

Теперь уже всем стало ясно, что лежат и в самом деле чучела с обгоревшими головами.

— А я уж испугался, — сказал Ежов и мелодично рассмеялся. — Помянем Буратино?

Помянули Буратино. Сержант с капитаном несли стаканы, поднос и мешок с бутылками.

Ежов хотел повернуть к башне, теперь исчезнувшей, к центру взрыва, до нее оставалось метров триста. И Матя понял, что дальше он не пойдет. Хоть убейте — но не пойдет.

— Хватит! — крикнул он спешившему вперед наркому. — Дальше опасно!

— А иди ты! — отмахнулся Ежов.

— В самом деле опасно! — кричал Матя. — Я прошу вас, пожалуйста, не ходите!

Алмазов остановился. Он понимал. Он не знал пределов и масштабов опасности, но понимал, что Матя ее не выдумывает.

Остановился и Ежов. Но момент сомнения в нем был краток. Он закричал весело: