Дело же в ту ночь обстояло так.

Пустой переулок, давно распрощавшийся с пешеходами, подсвеченный лишь луной и одинокой лампочкой на углу, был грязен и неуютен. От каждой стены в нем веяло безнадежностью. Окна домов, боками навалившихся друг на друга, светились холодно как в мертвецкой. И лампочка то мерцала скупо, выхватывая унылый кусок пейзажа, то вовсе гасла, оставляя луне трудиться в одиночку.

В доме 17, где ранее жил мельник с семьей, а теперь какие-то заводские, скрипела от ветра ставня, донимая пса за худым забором. Пес этот, вторя ей, поскуливал гадским образом, ни на минуту не затыкаясь, но на лай не переходил, ученый поленом брехать за полночь. Очень скоро от такой симфонии начинало казаться, что вам медленно пилят уши суровой нитью.

Постовой Чудинов стоял напротив по долгу службы, мучаясь скукой и сквозняками, и так бы простоял до утра, если бы в конце переулка вдруг не мелькнула тень в сопровождении какого-то хлюпающего звука, будто о мостовую кидали блин.

За оградой придушенно гавкнул пес — инстинкт пересилил страх получить по ребрам.

Чудинов встрепенулся и напряг зрение, но ничего не увидел. Он уже расслабился и зажег папиросу, когда тень, исчезнувшая было, вновь мелькнула у тесной будки башмачника — нищей части городского устройства, которую вменено охранять милиции наряду с кремлевскими парадизами.

Бросив папиросу и думая, свистеть — не свистеть, сей Чудинов, держась за кобуру, рысью кинулся к ней, чтобы разъяснить обстановку и пресечь злонамеренные деяния. Но не пробежал он и полпути, как хлюпанье уже раздалось у него за спиной.

Пес во всю заливался лаем, кидаясь на забор. Выше по переулку поднялись его собратья. Творилось что-то неладное.

Ладони постового похолодели. Хватая на ходу револьвер, он обернулся, но не успел ничего увидеть, поваленный кем-то навзничь на асфальт переулка. Затылок тюкнулся об него, глаза наполнились фейерверком, а над самым лицом, проступая сквозь зеленые и коричневые бутоны, возникла неожиданная фигура… Лучшее сравнение для нее — трехглазая бычья морда с нависающими бровями. Морда была лиловой и с нее текло в три ручья, так что вид постовому сразу заволокло, а сверху, не дав вскочить, навалилась тяжесть.

Лай и топот заполнили переулок. Со всех сторон раздавалось что-то среднее между вздохом, рыком и мыком — как мог бы вокалировать бегемот, обманутый любимой супругой.

В ушибленной голове Чудинова сам собою мелькнул параграф из уложения о прогоне скота, в коем запрещалось его водить по московским гужевым улицам. Нарушение было вопиющим и очевидным — потому как, что это еще могло быть, как не запрудившее переулок коровье стадо? Ясно, что злоумышленники воспользовались покровом ночи, чтобы сэкономить на извозе скота. К тому же коровы были явно породистые, «голландские», хотя и с лишним глазом во лбу. Чистая контрабанда, как ни крути.