Тем паче постовому было обидно гибнуть под коровьим копытом, когда впереди могло быть отмеченное начальством геройство — прояви он большую осмотрительность и не поддайся на провокацию, хитро исполненную злодеями!

Силясь что-нибудь предпринять, он нашарил опустевшую кобуру и выругался от отчаяния матом, обвинив неизвестных в скотоложстве. О свистке, болтавшемся на шнуре под кителем, нечего было думать, потому что диковинные коровы неслись по нему галопом, вминая служителя закона в асфальт как ветошь.

Вскоре сознание оставило его, и седой фельдшер, еще при Николае II правивший вывихи у армейских, принял воина в свои многоопытные руки, записав известный нам диагноз круглыми улыбающимися буквами (в то время работники медицины еще умели писать понятно).

М., тяжело дыша, повалился на взвизгнувший диван. Руки его дрожали, лоб и крылья носа покрывала испарина, будто только что ему пришлось взобраться бегом на гору. На полу была разбросана груда листов и несколько увечных карандашей, не поспевших, видно, за судорожной рукой. Секунду еще в подвальчике раздавался гул. Затем все внезапно стихло.

— О боже… — простонал М., закрывая ладонями глаза. — Это невыносимо.

Шатаясь, он прошел в переднюю, и там долго устало пил из-под крана воду, глядя как черный коротконогий паук возится в шелковой западне, пристроенной к краю раковины. М. никогда не убивал пауков, считая, что это грех, однако и не поощрял их. Квартирант был пойман и выдворен за порог, где ему положено быть природой.

— Теперь спать! Спать, спать, спать. Скоро опять начнется — ни одно, так другое, наверняка. Что-то часто оно теперь…

Его волосы отрасли и были взъерошены. Он долго приглаживал их перед зеркалом, откуда на него смотрел человек, лет на десять старше, чем было на самом деле. Затем нашел какой-то шнурок и завязал сзади косичку. В итоге его голова стала похожа на несвежую луковицу.

Отломив лист алоэ, росшего на подоконнике, М. достал из буфета бумажный сверток с горбушкой ржаного хлеба, посыпал ее солью и жадно съел, хрустя зеленью.

Сквозняк из открытой двери шевелил бумагами на полу и тащил в переднюю засохшие листья с улицы. Поежившись, М. закрыл ее, собрал и сжег в печи писанину, смел ногой листву в угол, взял со стула халат, расстелил на полу и лег, подложив под затылок том Брокгауза и Ефрона — тот, что от Конкорда до Кояловича173. Глаза его закрывались и кровь билась накатами о виски, превращая голову в неподъемный тигель, в котором застыл свинец. Но сон не шел к нему, перебиваемый образами, которые трудно описать и в которые еще труднее поверить.