Кэ терял покой, страдал от страха и одиночества. Его терзал голод. Мягкая пустота, частью которой он считал себя раньше, стала тяготить его. Желание чем-то ее заполнить росло, доводя до полного исступления. Но вокруг были лишь останки погасших звезд — холодные безжизненные туманности, разбросанные на необозримых пространствах. На них он и нацелил свои усилия, желая завладеть, сделать частью себя.

(Желать облако? Что за глупость? Но древний ребенок играл тем, что есть вокруг.)

Когда впервые, сосредоточившись, он сумел притянуть маленькую льдинку метана, то возблагодарил кого-то незримого, о ком ничего не знал, кроме своей вдруг возникшей веры, что этот неизвестный следит за ним и помогает ему добиться желаемого.

Так у Кэ появился бог. И появился алтарь — та самая ледяная крошка, рядом с которой он плыл, собираясь с силами.

Кэ одернул себя, возвращаясь к делам насущным. С таким упадническим настроем он бы до сих пор был бесплотен, бесформен и бесцелен — мыслящее ничто, растворенное в безграничном. Каждая молекула, атом, запутавшийся в его сетях — драгоценность. Нельзя это забывать! Нельзя отступать от главного! Масса, тяготение, форма — смысл его бытия. Долг перед ними — тот же долг перед богом. А сомнения… эти лживые червячки сомнений…

С новой силой подступил голод. Вспомнился огромный, наполненный материей мир, который сиял, тяготел, взрывался, рождая бесчисленные формы, от одного вида которых пробирала сладкая дрожь. Все это, все до последней капли, может стать им. И должно им стать! Если бы он только добрался до него!

Кэ не находил себе места, жаждал умчаться куда-нибудь, почувствовать стремительный и долгий полет, но знал, что стоит ему слишком удалиться от острова, тот разлетится в сосущей тьме, все усилия пойдут прахом. Еще немного, и он бы познал иронию, возможно, даже разразился гомерическим хохотом: стремясь обрести форму, стать ее господином, он сделался пленником и рабом своего собственного мирка, своего труда, плодами которого дорожил.