— Я не был в Шанхае, — продолжил Нишикори, глядя на счастливую черепаху, — более трехсот лет… Что меня всегда отталкивало от этого города, и от множества городов вообще — это несмолкаемый шум торговцев. С каждой миской риса тебе на голову выльют целое море гвалта — больше, чем за год можно услышать в Исландии.

Керо посочувствовал Исландии, где бы она ни находилась — ничего дурного в уличной толкотне он не видел. Вообще, эти философские штуки… Созерцание сакуры, например: что хорошего в том, чтобы на рассвете, запрокинув голову, сопеть под цветущей вишней, переминаясь от холода с ноги на ногу? Лучше съесть горячего супа на рыбном рынке.

Магазинчик его родителей располагался у доков Осаки, в которых день и ночь творилось столпотворение, так что о городском шуме Керо знал все задолго до появления на свет. Он помнил, как однажды утром, когда проснулся и выглянул за окно, на улице было тихо, почти безлюдно — в городе началась эпидемия, косившая кварталы бедняков семьями. После этого, осиротев, они с братом попали в монастырь.

«Лучше пусть будет шумно», — заключил про себя Керо, снова открывая мешок. На дорожку полетело пшено.

Какая-то гражданка в нарядных туфлях брезгливо обогнула пернатых, ступая на цыпочках по траве — влажной, еще зеленой, присыпанной опавшей листвой. Черепаха проводила ее долгим ничего не выражающим взглядом.

Нишикори снова заговорил:

— Раньше самым мрачным я считал берег, к которому нас однажды прибило штормом — его назвали потом Нормандией. Кроме того, что там приготавливают недурной самогон из яблок, это опаснейшее место для чужаков. Нам, впрочем, тогда вообще никто не был рад, даже собственные семьи. Скалы там обрываются прямо в море, а где отступает камень — бесконечные пляжи, плоские как стол, на которых негде укрыться. Каждую секунду жди стрелы в глаз. Мы так и не рискнули сойти. Запаслись водой и отвалили по-тихому.

Никто бы не назвал Нишикори многословным, но иногда на него находило. Взгляд воина подернулся ностальгическим туманцем, огромные ладони нависли над бедрами, готовые схватить меч, нижняя челюсть выступила вперед.

Бросив еще зерна переевшим птицам, которые, ей-ей, смотрели на своих благодетелей как на идиотов, он продолжил, откинувшись на скамье:

— Потом, гораздо позже, я познакомился с множеством мест куда худших. А в Нормандии был раз десять и уже не считаю ее дикой. (За высокую оценку европейцы мысленно сняли шляпы и даже шаркнули ножкой — французы дважды.)

Из-за порыжевших кустов на дорожку вышел худой мужчина в обвислом сером пальто, застегнутом под самое горло. Нишикори глянул на него, тот ответил пристальным нервным взглядом и быстро отвел глаза. В отличие других, кто проследовал в это утро мимо эксцентричной компании иностранцев, этот, безучастно перешагнув Фуджи, врезался в птичью гущу, устроив настоящий переполох. Воздух наполнился шумом крыльев. Когда пернатые разлетелись, незнакомец будто растворился в пространстве. Нишикори стоял, вертя головой. Ни йоты недавней флегматичности не было в его позе.