Ирина кивнула. Они смотрели друг на друга, и на траектории их взглядов сгущалось материальное, точное, как правильно подогнанный разъем, взаимопонимание почти без слов. Как раньше, как всегда.
— Бери кофр, — сказала Ирина. — Я поведу детей.
На балкон она не выходит. Смотрит из номера, из-за чуть-чуть отведенной портьеры. Они появляются в тесном поле зрения не сразу, как раз в тот момент, когда Ирину отвлекают звуки из ванной, дети опять там что-то не поделили, не надо было позволять им играть в воде… Она уже идет было разбираться, не дождавшись, как тут видит их: фантасмагорические фигуры, нестройно шагающие друг за другом по раскаленным бетонным плитам перед фасадом пансионата. Пересчитывает: одиннадцать человек, да. Рыжий и Михаил идут последними, остроконечные капюшоны их дождевиков сверкают на солнце. Как им, наверное, жарко сейчас в этой нелепой защите неизвестно от чего, наугад. Фигуры одна за другой проходят короткий отрезок видимости, режутся, пропадают. Никто из них не оборачивается в сторону пансионата, ни один.
Из ванной доносятся уже однозначные крики Рыжий-Рыжего и Звездочки. Голоса Карины не слышно. Она вообще почти никогда не подает голоса.
Ирина отпускает край портьеры. Солнечный луч, ножом перерезавший комнату, рассеивается сдержанным светом. Гаснут блики на обрезках целлофана, разбросанных на полу.
Надо убраться в номере. Надо подобрать Карине что-нибудь из Звездочкиных вещей, у девочки совсем нет одежды. Надо занять детей чем-нибудь до ужина. Надо навестить беременную женщину из сорок восьмого. Надо сходить для нее в магазин, до скольки он открыт?… Надо как можно скорее заняться делом, и тогда будет легче.
Раздается пронзительный Звездочкин вопль, и вот она выскакивает из ванной, мокрая, плачущая, обиженная:
— Мама, он плеска-а-ался!
— Она сама! — вопит вдогонку Рыжий-Рыжий.
Ирина бессильно опускается на диван. Заткнуть уши, не слышать, ничего не делать, отключить реальность. Ни на что она не способна больше — теперь, когда нет Рыжего и, может быть, никогда уже не будет. Рыжего, без которого она собиралась как-то жить, не зная, что это невозможно. Она, всю жизнь уверенная, будто все может сама и что окружающий микромир держится на ней одной… От чего он может защитить, сшитый на живую нитку целлофановый дождевик?!
— Переоденьтесь, — звучит ее собственный, странно железный голос. — Оба. И уберите здесь. Рыжий-Рыжий.
— Почему я… — начинает было канючить он — и осекается, и, взяв сестру за руку, идет в другую комнату, выполнять.
Ирина встает и проходит в санузел. Черненькая девочка, чужой птенец, сидит на краю ванны и пристально смотрит на капли, срывающиеся по одной с набалдашника на конце неплотно привернутого крана. Как будто это бог весть как важно. Как если б от их ритмичного падения зависело все.