Это хорошо. Перед тем, как наброситься, всегда переходят на «ты».

— Вы можете указать направление? — с контрастным спокойствием, в которое писатель не верит ни секунды, спрашивает Рыжий. — На город? И… обратно?

— Нет.

Его «нет» падает тяжело и гулко, будто свинцовая капля — и тут же взмывает пушинкой, кружится в воздухе, окончательно отменяя все законы и закономерности прежнего мира вкупе с его же перекосами, нестыковками и тотальным абсурдом. Вот теперь уже точно — только заново, с чистого листа, без иллюзорных надежд что-то разыскать, отстроить, реанимировать и вернуть. И если все, что мы сумеем в этой граничной точке финала и отсчета — это поубивать друг друга… я не удивлюсь, потому что так оно и было всегда.

Но надо попробовать объяснить.

— Мы могли остаться в пансионате, — упреждает он их главный вопрос и тем заставляет умолкнуть, прикусить языки, слушать. — Могли. Но тогда все пошло бы по второму кругу, и не более того, понимаете? Система, которая доказала свою несостоятельность в реальном масштабе, в модели повторила бы тот же путь, только во многие разы быстрее. У нас не было шансов там. Можно было сидеть и пассивно ждать конца, это да, это обкатано и знакомо, это было бы гораздо легче. Но мы все-таки решились выйти наружу.

— Софистика, — бросает Гоша. Сплевывает на песок.

— Возможно, — легко соглашается писатель, ему все теперь легко. — Это не имело смысла, если мы не… Но с нами что-то произошло здесь, ведь правда же? Базово, внутренне, с каждым. Если нет — тогда действительно все, ошибка, проигрыш, смерть. Но по крайней мере достойная.

Студенты переглядываются, хмыкают. Длинно матерится Пес, неодобрительно отмалчиваются Спасский и Ермолин. Михаил шагает вперед, у него искаженное, белое лицо; его оттесняет, заслоняя, Рыжий:

— Вы пожилой одинокий человек. Не все могут позволить себе умереть, хоть бы и достойно. В пансионате женщины и дети. Мы должны вернуться.

— Или дойти.

Произносит Тим, и снова его слова — единственные, точные. Он машинально наматывает на запястье длинный обрезок полупрозрачного шнура, и он имеет право так говорить. А я еще боялся, что среди них не окажется настоящего лидера.

И они идут.

Идут вдаль от берега, перпендикулярно морской черте — если здесь, в новой и чуждой реальности, хотя бы условно работает геометрия прежнего мира. Шагают друг за другом, в затылок, связанные почти невидимым шнуром: распустить эту связку не приходит в голову никому, пускай она ни капли не способствует безопасности. Первым идет Тим, на ним Пес, следом Спасский, Ермолин, Игорь, Андрей, Гоша, Михаил, Рыжий, и последний — писатель. Он может видеть их всех, цепочку затылков, которая то извивается змейкой, то вытягивается наискокок, то собирается в одну мерцающую точку. А может — отпустить их на свободу, ненавязчиво стряхнуть, перестать удерживать пристальным взглядом… и оглядеться по сторонам.