Марьюшка, забыв о страхе и стыдливости, смотрела на него во все глаза. Надо же разглядеть, с кем век коротать.

Не высок и не дороден, в поясе тонок. Одет в серебристый атлас или тафту – при лучине не разглядишь, все гладкое, без узоров и оторочек. Шапки нету, волосы светлы, вьются, как быстрый ручей, надо лбом острижены, за ушами длинней. Усы кудрявые, борода не выросла. Лицо чистое, светлое, брови темнее волос, а глаза – и впрямь соколиные: золотые, круглые и не смигивают.

– Здравствуй, краса ненаглядная! – сказал, посмеиваясь. – Биться будем или мириться?

Помолчал краткий миг, добавил:

– Обниматься или целоваться?

– Поговорить бы вперед, – сказала Марьюшка.

Чародейский молодец усмехаться перестал и воззрился на нее, будто это она, Марья, к нему прилетела на рогатом ухвате и предложила непотребное.

– Да ты… красная девица… – Обвел глазами светелку – сундук, столик у окна, постель на лавке. Снова уставил медовые очи на нее. На узенький венец и застегнутый до последней пуговки летник. – Не жена, не вдова – как же ты… кто тебя научил этакому? Где перышко взяла?

– Батюшка с базара принес.

– Батюшка?!..

– Он не знал, для чего оно надобно.

Молодец произнес несколько слов на неведомом языке, повертел головой, засмеялся.

– А ты-то знаешь, дитятко?

– Где ты дитятко углядел – мне пятнадцать годов, шестнадцатый! Не для худого тебя позвала, а для доброго!

– Для чего же?

Марьюшка собралась с духом, тронула ожерелье на счастье и – как с моста в воду:

– Люба я тебе?

– Люба, – признался молодец. Марьюшка поклонилась до земли:

– Если люба, возьми за себя. Доброй женой буду, век из воли твоей не выйду, только возьми.

– Ку… куда я тебя возьму?