Отстегивать ожерелье, снимать алый летник на осьмнадцати пуговицах было некогда. Марьюшка побежала к двери.
Батюшка был не один. Тут же стояли старшая с середней и девка Танька, а за батюшкиным плечом маячил Онфим со свечой в левой и дубиной в правой.
– Простите, что помедлила. За работой задремала.
– Глядите, батюшка, на ней платье другое, лучшее! Для кого наряжалась, а?
– Для себя самой, сестрица милая! Кайму подбирала. Батюшка, что они наплели на меня?
Марьюшка сама удивилась, как легко сошла с языка ложь.
…Притворив дверь, Данила обернулся к старшей и середней:
– Дуры.
Отец редко бранился, а при слугах – и вовсе впервой. Дочери молча отдали поклон. Завтра поглядим, чей верх будет…
Кума Пелагея, всем трем сестрам крестная мать, пожаловала еще до обеда. Явилась и сразу начала выспрашивать, что Данила дарил дочкам. Не успел он выговорить про Финистово перышко – кума тяжело осела на скамью, застонала, закрестилась:
– Охти мне! Сором-то какой! – И заголосила певучим басом, будто колокол: – Да ты, кум любезный, али перепил, али недопил, али в самый раз выпил, что родной дочери своими руками этакую мерзость!.. Ой вы девоньки горькие, покинула вас мать нерадивая на отца бестолкового!..
В сенях хихикали. Старшая с середней, посылая Таньку к крестной, и не ждали такой удачи.
Перышко Данила стоптал каблуком – только хрустнуло да блеснуло. Марья вскрикнула, будто ее самое сапогом ударили, и оттого разгорелась в нем лютая ярость. Как Пелагея сказала, что девичьей чести ущерба не было, он поуспокоился, но говорить со лживой ослушницей не стал. Молча вышел из светелки и сам заложил засов.
Постоял, прислушался. За дверью молчали. Гордо и безжалостно, ему в ответ.
–