– Кой черт? – удивленно остановился героический борец за свободу слова. – Никак я заблудился?
– А, ты же не видел еще новый флигель. Внизу – две спальни и еще одна ванная, а наверху – моя галерея.
– Да, статуев у тебя, как на хорошем кладбище.
– Фу, Бен, какие слова! «Статуи» – это безвременно почившие государственные деятели, а здесь у меня скульптуры. Ты слыхал такое слово? Скульп-ту-ры. И будь добр говорить о них почтительно и благоговейным шепотом, иначе приведешь меня в ярость. Здесь у меня кое-что из величайших скульптур, созданных на нашем поганом шарике, – не оригиналы, конечно же, а копии.
– Ну… вот этот кошмар я уже видел, а остальной-то хлам, откуда он у тебя?
– Не слушай, пожалуйста,
– Чего? Что за чушь, Джубал, это ты хамишь дамам – самым настоящим, живым – и по сто раз на дню.
–
– С той старушкой, которая для этой штуки позировала, я не позволил бы себе ни одного дурного слова – и ты это прекрасно знаешь. А вот как такой, с позволения сказать, художник набрался наглости выставить голышом чью-то прабабушку – этого я не понимаю и не пойму никогда. Да и ты-то сам – ну зачем тебе, спрашивается, такое страшилище?
В дверях появилась Энн в полном боевом обмундировании.
– Вот ты, Энн, скажи, – повернулся к ней Джубал. – Грубил я тебе когда-нибудь? Тебе, а равно и прочим девицам.
– Ваш вопрос связан не с фактами, а с их оценкой.
– Ну да, конечно. Валяй собственное свое мнение, мы же не в суде.
– Ты никогда не грубил ни одной из нас.
– Видела ты когда-нибудь, чтобы я был груб с дамой?
– Я наблюдала, как ты допускал преднамеренные грубости по отношению к женщине. Я никогда не видела, чтобы ты грубил даме.
– Что, опять-таки, зависит от твоей личной оценки. А что ты скажешь об этой бронзе?
Энн взглянула на прославленный шедевр Родена.