– Значит двадцать четыре года, – сказал я вслух. – Думал, пять-шесть, ладно, я стойкий, как-нибудь выдержу. Но двадцать четыре. Двадцать четыре! Пристрелите меня.
– Прости, но нет, – серьёзно сказала моя гостья. – При всём уважении к твоей воле, не пристрелю. Я не убиваю живое. Я Страж Порога, а не палач. А двадцать четыре года – даже близко не вечность. Мало, на самом деле, с учётом, сколько тебе придётся успеть, чтобы две реальности соединились десятого ноября двадцатого года. Ты, главное, до этого дня доживи.
Голос был, а её уже не было. С большой вероятностью, никогда, – успел я подумать прежде, чем услышал, как голос шепчет мне в самое ухо:
– Ты на Пороге, а значит, я тебя не оставлю. Всегда буду рядом. Всегда.
* * *
Юргис
Юргис
ноябрь 1996 года
Проснулся среди ночи от острой боли – то ли в сердце, то ли во всём себе. И одновременно от счастья, такого же острого и беспричинного, как боль. Сонный, растерянный, собственной тяжестью пригвождённый к постели и к себе самому, он сейчас был настолько в согласии с миром, а мир так явственно этому рад, словно они навсегда помирились; на самом деле, не так, скорей оказалось, что мириться некому, и делить им нечего, они – один и тот же чувак, безмятежный, бескрайний, спокойный и буйный, как море. Или даже не «как».
Некоторое время просто лежал и таращился в потолок, словно надеялся увидеть там сообщение, огненным по мутному серому; если можно, не «мене, текел», пожалуйста, а, к примеру, «но пасаран». Наконец взял часы, лежавшие в изголовье, посмотрел на их циферблат. 03:34, и дата: «10.11.1996». Девяносто шестого, значит. Не приснилось, не показалось, не выдумал. Девяносто шестого. Кто-нибудь, пристрелите меня.
Шваркнул часы об стенку с такой силой, что вздрогнул весь дом. Сказал вслух – дому, как сказал бы ребёнку, при котором вспылил: «Не обращай внимания, я не на тебя рассердился. Прости, я придурок бешеный. Не развалить бы тут всё от злости. Крепко ты со мной влип».
Счастье при этом никуда не девалось. Он по-прежнему, как в момент пробуждения, чувствовал себя безмятежным и буйным морем, в столь полном согласии с миром, словно сам этим миром и был. Это ощущение оказалось главным, ведущим, самым его фундаментом, и совершенно не увязывалось ни с обстоятельствами, ни с его настроением, ни с физическим состоянием, от которого сейчас, по-хорошему, скрючиться бы и выть. Вспомнил, как Стефан рассказывал о пребывании на Пороге, когда все твои чувства – горе, усталость, растерянность, злость – кажутся бледными, неубедительными, не захватывают целиком, потому что счастье обнажившего твою суть Порога настолько сильнее и ярче, словно кроме него нет, не бывает и быть не может вообще ничего.