Мы не любили людей, презирали, при возможности всегда обходили стороной. Любая связь, налаженная для иных, кроме как потребительских целей, обрывалась, а человек жестоко наказывался, о чем я не забывал ни на мгновенье: напротив, я хотел сохранить ей жизнь. Только, в попытках уберечь от одной суровой участи, получалось, что обрекал ее на другую, возможно, даже более бездушную, чем расправа ferus: в этом случае все проходило быстро и безболезненно. Но тогда я всего не понимал. Мечтал прижать ее к себе, заверить в вечной преданности, пообещать развеять страхи… но на глаза ей не показывался.

Настало время, и даже из комнаты своей она выходить перестала, превратив ту в надежную крепость. Никого не принимала, не разговаривала с maman, а только шептала: ей страшно, за ней наблюдают, ей нужно спрятаться. Я не придавал этому значения – насколько же слепым тогда я был. Я не видел себя причиной ее проблем. Она же была для меня всем: мне хотелось защищать ее, оберегать. Да и мог ли я подумать о возможности быть связанным с человеком? Да как же так – немыслимо.

Немыслимо…

Все спали, когда, покинув дом, она направилась к конюшне. В простой сорочке, теперь не покидавшей ослабшего тела, окутанная покрывалом ночи, она, босая и хворая, брела по скошенной траве. Волосы растрепаны, под глазами синяки – от былого очарования, разве что воспоминания, однако я все равно ее желал. Да нет же: страшно, немыслимо, но теперь желание мое стало много сильнее прежнего. Это была болезнь, одержимость… моя тайная одержимость… немощную, чахнущую – я желал ее даже такую.