– Может, он режет себя, – сказала она неровным голосом. Я удивился, насколько это ее потрясло, хотя она отлично знала о его подходе к бизнесу.
– Зачем ему это делать?
Она скорчила гримасу.
– Он может себя ненавидеть. Такое часто бывает.
– Только не Пеллонхорк. Он ненавидит всех остальных.
– Всех, кроме тебя, Алеф. Но это все равно может быть ненависть к себе.
– Или он просто сумасшедший.
Я сказал это впервые. Пайрева побледнела, и я склонился над столом, чтобы коснуться ее руки.
– Я не серьезно, – сказал я. – И вообще, не беспокойся. Здесь нет камер. Я регулярно проверяю. Мы можем говорить, что захотим.
После этого разговора я вернулся к архивам особняка, чтобы отыскать съемки монтажа комнаты
Я был уверен, что что-то упускаю, но не мог перегибать палку в поисках. Любое серьезное расследование вполне могло стать причиной контррасследования, которое не привело бы ко мне, потому что я был для этого слишком осторожен, но дало бы Пеллонхорку понять, что за ним шпионят.
Еженедельные встречи с Пеллонхорком становились все напряженнее. Я был уверен, что у меня на лбу написано: я все знаю. Но он был погружен в себя и немногословен, и, как только мы заканчивали говорить о делах, я быстро уходил.
Так я сбегал от него три недели подряд. В конце нашей четвертой встречи он остановил меня в дверях.
– Алеф, вернись и сядь. Мы еще не закончили.
Я сел. Стук моего сердца едва не заглушал его слова.
– Случилось кое-что важное. Случилось недавно. Я сказал бы тебе раньше, но предпринимал меры, и времени у меня не было. – Он нахмурился и решительно заявил: – Я не собираюсь умирать, Алеф.
Я замер. Неужели он думал, что я намереваюсь его убить? Не хотел ли он убить меня? Я не знал, что делать.
– Ты, кажется, не беспокоишься, Алеф. Тебе разве не интересно?
Я не собирался задавать ему вопросы. Он хотел именно этого – чтобы я сам себя завел в какую-то ловушку.