Я отправился домой, но сосредоточиться у меня не получилось.
Шли дни, но я мог думать только о раке, пожирающем Пеллонхорка, и конце всего, ради чего я жил. Иногда у меня получалось расслабиться на несколько минут, рассчитывая движение воды в широких реках, представляя, что отец рядом и мы оба едим мамино сладкое печенье, но это были единственные краткие передышки. Каждый вечер Пайрева возвращалась домой и спрашивала, как идут дела, а я не мог собраться с духом, чтобы ей ответить. Она ложилась в постель, а я в отчаянии сидел за пьютерией. Когда Пайрева засыпала, я заходил в нашу спальню и смотрел на нее, и в эти отчаянные дни и ночи проводил все больше и больше времени, бродя по Песни, оставляя фантомные следы советов и ответов.
Я возвращался к проблеме, но не мог сконцентрироваться на ней. Что будет, если Пеллонхорк говорил правду – если все умрут, когда умрет он? Если это вирус или какая-то болезнь, останутся здания. Останется Песнь, которую будут транслировать работающие на солнечных батареях спутники, похожая на какое-то призрачное создание, разговаривающее само с собой в темноте. Пусть даже никто не будет с ней взаимодействовать, она продолжит исполнять свои алгоритмы, автоматически проверяя и перепроверяя, отражая, и создавая, и пересоздавая.
Однако питавшие ее люди пока что существовали. Я отыскивал их рассказы о тревогах и страхе, их просьбы о понимании. Они взывали к звездам и умоляли их; обезумев, умоляли об ответе.
«Может кто-нибудь мне помочь? С кем-нибудь еще было такое: вам является ваша мертвая мать, просит не ехать в путешествие, и вы не едете, а все, кто поехал, погибают?..»
Истории были такими удивительными, что иногда я на них реагировал.
«Со мной такое было, да». И я отвечал собственным рассказом. Конечно, у меня не хватало воображения, чтобы выдумать что-то самому, а поскольку я не собирался открывать им собственную жизнь, то излагал чужие истории так, словно бы они принадлежали мне, подправляя необходимые элементы. Я стал своего рода посредником. Истории не были ложью. Какая разница, что тот «я», о котором в них говорилось, не был мной?
Эти исповеди утешали и меня тоже. У меня получалось проспать один или два часа из каждых двадцати четырех.
Песнь стала мне наставницей во времена отчаяния. Я обнаружил, что тоска мучит всех. Пусть те уроки, что мы усвоили при гибели Земли, и положили конец любой вере в божественное – для всех, кроме жителей Геенны и неназываемой планеты, – но эта безбожная катастрофа не могла остановить людей от тоски по чему-то иному. Они хотели, чтобы существовало