Я понял, что рефлексирую! Конечно, я знал, что до сих пор чем-то не похож на остальных. На Геенне я перешел от понимания, что отличаюсь от других одной конкретной чертой, к пониманию, что отличаюсь серьезно. А после, с Соламэном, я перешел от незнания о том, чего мне не хватает, к заблуждению, что знаю. Потом научился этому подражать. А теперь, с Пайревой, я начинал по-настоящему понимать людей.

Пайрева. Когда я думал о ней, то мой мозг начинал пробуксовывать. Я шептал себе ее имя. Пайрева. О, как я ее любил.

Да. Я наконец-то постиг любовь, а Пеллонхорк собирался положить всему этому конец. Я любил Пайреву, но, если бы я ничего не сделал, чтобы помочь Пеллонхорку, и она, и я погибли бы. А вместе с нами, разумеется, и вся Система, но это для меня не было чем-то значимым.

Пеллонхорк до сих пор отказывался от любых методов лечения рака. Я провел исследования в Песни и откопал примерные сроки, за которые мог быть открыт способ исцеления, и узнал, что возможно определить и предложить направление для исследований, задав серию простых вопросов:

Понятны ли нам все аспекты механизма заболевания?

Если нет, есть ли у нас информация, необходимая для понимания этих аспектов?

Если нет, известна ли нам технология, необходимая для получения этой информации?

Если нет, понимаем ли мы, как нам разработать эту технологию?

И так далее, для каждой грани проблемы. Граней было много. Вопросы были несложные, однако множились в геометрической прогрессии. Меня поразило их сходство с раковыми клетками Пеллонхорка – каждый вопрос был словно клетка, делившаяся на два вопроса, потом на четыре, на восемь…

Даже мой мозг не способен был одновременно удержать в памяти ответы после более чем пятидесяти удвоений вопросов. А в случае Пеллонхорка ситуацию осложняло еще и то, что, поскольку он не лечился, проблема – рак – развивалась уникально. Его рак, в отличие от болезни Соламэна, разраставшейся непрерывно, но локально, захватывал кровяные тельца и нервы, как будто адаптировался к каждой преграде. Пеллонхорк начал прихрамывать, а его левая рука утрачивала силу и безвольно болталась.

В конце каждого дня, прежде, чем вернуться домой, к Пайреве, я встречался с Пеллонхорком в его кабинете. Мы больше не обсуждали рабочие вопросы. Каждый вечер я спрашивал, не начал ли он лечиться, и каждый раз он отвечал, что не начал и не начнет. Однажды он сказал, что ему нужно проветриться, и мы отправились в бар; я поддерживал Пеллонхорка всю дорогу. Встречные кивали и улыбались ему, но держали осторожную дистанцию и никогда не смотрели в глаза. Наш столик в баре был свободен. Думаю, он всегда был зарезервирован для нас. Я никогда не видел его занятым.