> Время – единственное лекарство, Безымянный. Но я с тобой. > И я с тобой, Безымянный. Расскажи нам об этом. Расскажи нам, и это поможет.
> Время – единственное лекарство, Безымянный. Но я с тобой.
> И я с тобой, Безымянный. Расскажи нам об этом.
Расскажи нам, и это поможет.
Конечно же, я не мог им рассказать. Я ревел и кричал о своей потере, но рассказать ничего не мог. И все же они не сдавались.
> Тогда просто выслушай. Выслушай мою историю, Безымянный. Я живу на Канаве, и у меня был брат, который умер, и отец, который ушел. > А вот моя история, Безымянный. Я живу на дрейфере, одна. Все, кто был на борту, умерли. Корабль заражен, и ни одна планета не принимает меня, ни один корабль не стыкуется с моим. У меня есть запас пищи и воды на много лет, и у меня есть Песнь, но я одинока. > У тебя есть мы, Дрейфер. Мы здесь > Безымянный, ты все еще здесь?
> Тогда просто выслушай. Выслушай мою историю,
Безымянный. Я живу на Канаве, и у меня был брат,
который умер, и отец, который ушел.
> А вот моя история, Безымянный. Я живу на дрейфере, одна. Все, кто был на борту, умерли. Корабль заражен, и ни одна планета не принимает меня, ни один корабль не стыкуется с моим. У меня есть запас пищи и воды на много лет, и у меня есть Песнь, но я одинока.
> У тебя есть мы, Дрейфер. Мы здесь
> Безымянный, ты все еще здесь?
И в конце концов я тихим голосом ответил им всем:
> Всегда.
>
Все эти истории печали, надежды и отчаяния. Они неожиданно затопили Песнь. Сам того не желая, я инициировал нечто необычайное. Понимая все нюансы и недостатки кода, я открылся не тихонько и не в укромном местечке, как поступали они – все они – только чтобы остаться незамеченными; я сделал это повсюду. Я притянул к себе всю боль и все сострадание, и, отвечая мне, те, кому было больно, стали близки друг к другу, как никогда прежде.
Я не мог ответить каждому, но я сохранял всё. Я не думал. Просто пересылал все это на свои спутники и помещал в их память. Вся боль, все отчаяние – все они тщательно архивировались. Я как будто сметал в кучу опавшие листья.
А потом, проведя за этим несколько недель, я постепенно пришел в себя и вернулся к своей задаче. С согласия Малаха, я переехал в дом Пеллонхорка, где каждый день мог навещать Пайреву. Я выработал привычку просыпаться в четыре утра и приходить к ней. Она была так красива, ее кожа – так прохладна и идеальна. Откинутый верхний колпак капсулы открывал ее лишь по плечи, так что мне приходилось воображать себе живот Пайревы с нашим ребенком внутри. Однажды я коснулся изгиба ее шеи, но неподатливость и температура ее тела слишком сильно выбили меня из колеи, и больше я этого не делал.