Но уверенности относительно модели планетарной системы у него не было до сих пор, а хитрости с веревочками и карандашными отметками допускали разное толкование. Тупик, с таким же рядом молчаливых сфинксов, как другие, по которым ему случалось ходить. Оберон бросил раскачиваться на старом стуле и жевать ожесточенно кончик ручки. Спускался вечер; только в этом месяце вечера бывают такими гнетущими, хотя девятилетнему мальчику не приходило в голову связывать «гнетущие ощущения» с датой и временем суток, да и слов таких он не употреблял. Он чувствовал одно: работа тайного агента — не сахар, нелегко маскироваться под члена собственной семьи и втираться к ней в доверие, не задавать вопросов (этим он бы сразу себя выдал), но прикидываться, будто посвящен во все тайны, а потому не имеет смысла что-либо от него скрывать.

Воронье карканье удалялось в сторону леса. Странно искаженный голос позвал Оберона к обеду. Слушая растянутые, меланхолические гласные своего имени, он чувствовал разом и печаль, и голод.

Червь вьется

А Где-то Еще Лайлак наблюдала закат.

— Великолепно! — сказала миссис Андерхилл. — И пугающе. Смотришь — и сердце вот-вот выпрыгнет из груди, правда?

— Но ведь все это сделано из облаков, — отозвалась Лайлак.

— Помолчи, дорогая. Кое-кто может обидеться.

Вернее, все это было сделано из заката: тысяча полосатых палаток, вокруг вьется дым от оранжевых костров, полощутся знамена, тоже цветов заката; сверкнут оружием и отступят на задний план черные силуэты кавалеристов или пехотинцев; яркие мундиры офицеров, по приказу которых солдаты втаскивают темно-серые орудия на горящие багрянцем баррикады, — обширный военный лагерь. А может, большая флотилия вооруженных галеонов под парусами?

— Тысяча лет, — мрачно произнесла миссис Андерхилл. — Поражения, отступления, арьергардные бои. Больше этому не бывать. Скоро... — С узловатым жезлом под мышкой она напоминала полководца; ее длинный подбородок был вскинут. — Видишь? Вот! Разве не храбрец?

По корме расхаживал (или обходил брустверы) человек, обремененный тяжелым грузом оружия и ответственности; ветер играл его седыми и длинными, почти до самых пят, бакенбардами. Главнокомандующий всем этим. В руке он держал жезл; закатная картина как раз переменилась, и кончик жезла загорелся огнем. Генералиссимус указал было вперед, туда, где зияли бы жерла орудий, будь они настоящими, но передумал. Он опустил жезл, и тот погас. А генералиссимус извлек из-за широкого пояса карту, развернул ее, рассмотрел, сощурившись, потом сложил, спрятал и снова стал расхаживать туда-сюда тяжелой походкой.