Да! Стремление овладеть сокровищем породило в нем бесстрашие, а бесстрашие — сделало сильным; вооруженным странником шагал он сквозь толпу. Это слабых пожрут звери, не его. Он подумал о Сильвии, мудрой как лисица, воспитанной в лесу, хотя и рожденной в относительно благополучном и безопасном месте, в джунглях на острове. Она знает это место и не меньше Оберона (больше, много больше) стремится овладеть сокровищем; и ее хитрость не уступает алчности. Что за команда! И подумать только: всего какой-нибудь месяц-другой назад они словно застряли в буреломе, потеряли друг друга в дебрях, еще немного — и сдались бы, расстались. Расстались. Бог мой, как вовремя ей выпал шанс! Как удачно они выпутались из беды!

Сейчас, этим вечером, Оберон мог представить себе, что они с Сильвией состарятся бок о бок. Холодный горький март на время отнял у них радость единения, но теперь она расцвела повсюду, как яркие, пышные одуванчики, — и в это самое утро Сильвия опоздала на работу по совершенно особой причине: необходимо было успешно довести до конца некий сложный процесс, — Бог мой, каких творческих усилий они требовали друг от друга, и какой основательный отдых требовался после этих усилий: то, а потом другое могло бы потребовать от человека всей жизни, и Оберону казалось, будто он за это утро и прожил всю жизнь. И все же жизнь могла бы длиться бесконечно: Оберон чувствовал, что это возможно, и не видел причин, почему должно быть иначе. Добредя до середины перекрестка, он остановился с механической улыбкой, ослепленный; он мгновение за мгновением воспроизводил в душе события этого утра, и сердце чеканило удары, словно золотые монеты. На него заревел грузовик: машина отчаянно стремилась не пропустить зеленый свет, зеленый свет! — а Оберон им пренебрегал. Он отпрыгнул в сторону, и водитель бросил ему неразборчивое ругательство. Пораженный и ослепленный любовью, Оберон думал (улыбаясь в безопасности на дальнем тротуаре): «Вот так и умру под колесами грузовика, когда, поглощенный сладострастием и любовью, забуду, где нахожусь».

С той же улыбкой, но стараясь быть настороже, он припустил быстрым шагом. Не теряй головы. «В конце концов...» — подумал он, но продолжить эту мысль не смог: в то же мгновение то ли пронесся по улице, то ли склубился в переулке, то ли сошел с напоенных ароматом небес, будто груда визгливого смеха, — некий звук, но нет, не звук: такая же бомба, какая свалилась однажды на них с Сильвией, только больше раза в два. Она прокатилась по Оберону, как прокатился бы миновавший его грузовик, но казалось, что вырвалась она из самого Оберона. Бомба понеслась прочь, вверх по улице, и словно вакуум в ее хвосте (или в ней самой?) засосал одежду взорванного Оберона и взъерошил его волосы. Ноги продолжали размеренно ступать, — вреда, во всяком случае физического, эта штука не причинила, — но с лица сползла улыбка.