Должно быть, за время, что фантом Хаузера был в сердце Леса, остатки воспоминаний просочились в аномалию.

Лес имитировал фантом, так же как фантом имитировал Хаузера.

Эрика хотела выжечь его целиком, кокон в центре аномалии и каждый «клинок» спирита, что теперь тянулся к ней в единственном, унаследованном от Хаузера желании поглощать.

Архетип тек сквозь Эрику бесконечным гремящим потоком, расщепляя Лес, стирая его клинок за клинком, и в какой-то момент Атрес осознал, что перестал его слышать.

«Предел восприятия», – вспомнил он. Наверное, Эрика тоже его перешла.

Тишина вокруг накрывала ватой, давила на уши. Сквозь нее Атрес едва слышал собственный медиатор.

Эрика стояла неподвижно, в сиянии Леса и собственного архетипа.

Атрес старался дать ей время – выцеживал его из собственного медиатора и из собственного тела, чувствуя, как спирит прорастал в него все глубже. Не больно, как ампутация под наркозом.

А потом все закончилось.

* * *

Когда Эрике было пять, она придумала ему имя – Арлекин.

Папа всегда носил его с собой – медальон с картинкой шута на крышке. Ме-ди-а-тор.

Ей никогда не нравилось это слово, и она придумала свое.

Арлекин помогал папе создавать чудеса – красивые цветные искры, светящиеся шары и бабочек. Когда ей было пять, Эрике очень нравились бабочки.

Эрике нравилось за ними смотреть. Она приходила на цирковую арену после представления, и те появлялись, словно сами по себе. Кружили под куполом цирка.

Она знала, что их создал Арлекин.

Когда тебе пять, ты готов поверить во что угодно. В то, что в медальоне с фигуркой шута на крышке живет добрый дух, который способен творить чудеса.

Что вот это счастье – простое и нелепое, как бабочки-миражи под куполом цирка – будет вечным.

Правда, папа?

Миражи не живут долго. Они однодневки.