Иржи — другой случай… Я нахмурилась. С ним ничего простого нет и не будет.

Иржи — очень красивое плодовое дерево, он охотно отдаёт людям… урожай? Он пахнет медом, вокруг полно пчел. Ему бы жить и радоваться, а только корни его сгнили начисто. Он… умирает.

Я задохнулась, отдернула руку. Наверное, я резко побледнела. Иржи нахмурился, ожидая пояснений. Жестом велел что-то и вторым движением поторопил людей. Мне сунули сразу три фляги! Я вцепилась в ближнюю, выхлебала отвар незнакомых трав — крупными глотками, до дна. Горьковато, но жажду утоляет. Рука наугад сунула флягу кому-то, а я продолжала глядеть на Иржи.

Вдруг, ударом, его внушение сделалось мне понятно и слетело, как шелуха. Он умеет создать иллюзии. Да, годное слово предков. Но под иллюзией Иржи бледный, я ведь сразу так увидела, но мгновенно забыла. Он окончательно бледный! Тени под глазами, щеки ужасно впалые. От природы, урожденно, он красивый, это — настоящее… но сейчас прочие видят Иржи здоровым, каким он хочет показать себя. Он был бы таким, если бы…

— Ты разрушен хуже покойного Матвея, — шепотом ужаснулась я. — Легких почти нет. Но это неважно, это следствие, такое вполне себе лечится. Но вот, например, спина, — рука, помимо моей воли, ткнула в область солнечного сплетения и затем выше, под грудину. — Будто ствол изломан и кора ободрана. Прости, дед Слав научил, и теперь я обзываю людей деревьями. Ты по породе — редкостная, щедрая на урожаи, красиво цветущая яблоня. Вот только корни полностью замокли. Черная гниль лезет из-по коры, грибок и наросты сплошняком! Люди твои… слепые. А ты, идиот, морочишь их, медовыми яблочками одариваешь! Кому радости кус, кому утешения ломоть, а кому доброты с горкой! Они довольны: щедрый Иржи, охотно делится. Нет чтоб увидеть: урожай-то последний! Одного не пойму, как ты в седле держишься, ты вряд ли вообще можешь ходить.

В степи стало совсем тихо… ветер, и тот забыл дышать. Иржи поморщился, осторожно повернул голову, и я отчетливо поняла: понадеялся, что никто не смог разобрать мою невнятную речь на малознакомой в степи городской северной слави. Увы, деда Пётра втолковывал мне, что, чем глубже ухожу в бессознание, тем страннее разговариваю. Научил ясности речи. Кто ж знал, что наука — во вред?

— Иржи, — едва слышно шепнул кто-то из ближних, — что она говорит? Ведь врет. Зло врет. Вред в ней. Проклинает.

Голос дрожал. То есть даже сам говорящий знал, что не стоит очередной раз верить в свои же объяснения. Иржи — шалва, и тратит дар внушения, чтобы врать всем кругом: я здоров. Почти здоров. Не жалейте меня, не волнуйтесь.