Я буду гораздо лучшим врачом в этой своей жизни, обещаю. Может быть, даже войду в их новую историю. В конце концов, ты-то знаешь, как мало шансов у нынешних врачей не причинять вред — с их-то дремучим, дикарским эрзац-врачеванием.

Теперь у Эли есть мой опыт, а у меня есть ее руки.»

* * *

Очнулась я голодная, со свежей головой и удивительной легкостью в теле. По всем признакам ясно: лечением Кузи меня вырубило не на час или два, а на несколько дней. Я с самого начала знала, что так будет. Для Кузи я бы и больше сделала. И для Иржи тоже. Два дела совпали — и вот, я переутомилась.

Сижу вся такая невесомая… понемногу привыкаю видеть, слышать, вдыхать запахи. Рядом Маришка. Чую её руку на плече.

— Ты несколько дней была странная. Ругала всех наставников Пуша и норовила переписать учебники. Затем вдруг сказала, что скоро проснешься и попросила отвести тебя сюда. Не знаю, зачем. Но мы на месте, — сказала Маришка непривычно серьёзно. — Пойду. Я с осени не была в городе. И вряд ли вернусь. Мне родной дедушка — Слав. Ну, ты знаешь. Ты всегда знала много разного и всегда была права, временами это ужас как злило. Ты и теперь зовешь меня солнышком, хвалишь. А только ты сама и есть солнце. А я… я подсолнух. Поэтому я миленькая, а на тебя кое-кто и глянуть прямо не может. Сама отсюда выберешься? Если что, твой белый зверюга вон — у опушки.

Пока Маришка говорила, я окончательно очнулась. Стало жутковато. Почему я хотела попасть сюда? Я хотела — или Петр? Бред какой-то… Ладно, привыкну.

Шаги сестры удаляются.

Я совсем одна сижу на скамейке посреди соснового парка города Пуша. Ночь стылая, зябкая. Луна вбита по шляпку в низкое небо и слабо поблёскивает сквозь мелкую серую морось — и не дождик, и не туман. Кисель какой-то! Чем ниже, тем гуще. Реку не видно, дома внешнего периметра намечаются тенями, желто-рыжие глаза окон горят тускло и нерадостно. Пахнет тиной, куриным навозом, печным дымом, недобродившей брагой… В общем — городом пахнет. Не люблю этот запах. Отвыкла.

Сосны тихонько шуршат спицами игл, вяжут из мороси пуховый покров тумана… Скоро все тут укутается, луна спрячется.

Что я делаю на кроповой скамейке?

Оглянуться страшно. Спину морозом продирает. Словно позади, незримые, стоят они. Два человека, к гибели которых я причастна. Матвей, любивший меня всей душой. И Ларкс, жаждавший через меня дотянуться до того, что любил он — до власти, до места царя природы. Оба в разное время сидели со мной на этой скамейке, под этой луной. И, как бы то ни было, я тогда знала, что есть для меня в большом мире маленький угол, который называется «дом».