Слова едва выговаривались. Я не устала, но вывихнулась из привычного мира слишком уж сильно. Поэтому не удивилась, когда из сумерек беззвучным призраком выплыла Маришка. Я очень хотела её увидеть, особенно теперь. Я всякую сказку плету хоть отчасти — для неё.
— Про ведьмин волос новенькая, — Маришка сморщила нос. Всплеснула руками, не в силах дольше терпеть, завизжала и бросилась ко мне. — У-уу! Гадкая Элька, я так соскучилась! Уж-жасно!
Когда меня удушили и оглушили воплями в оба уха, я поверила: Маришка настоящая. Никакой она не призрак. Скажу больше, пока я прижата к сестре вплотную всем телом, отчетливо чую: через пару месяцев быть мне теткой.
Высвободив руку, я привычно ткнула пальцем в нос.
— Мальчик, здоровый, если вот так подкрутить, по породе будет дуб, — сообщила я и подмигнула Маришке. — Морока с этими дубами! Но дед Слав порадуется. Ты уж держись.
Маришка улыбнулась и закивала — не иначе, сама хотела спросить о ребенке. Затем завизжала: Кузя вернулся с охоты и выплюнул из пасти гостинец. Кровь, перья, трава, грязь… да уж, к такому надо привыкнуть.
— Птица, — оценила я. — Кузенька ловкий, Кузенька прыгучий.
— Йай-а, — провыли няньки и акэни с воркующим восторгом.
Кузя подобрал лапы и обмотался хвостом, весь такой скромный, но сияющий от гордости. Рядом огромной тенью возник вороной одинец. Словно из пустоты, хотя он — не Май, он вроде не умеет
Не откладывая важное дело, я сжала зубы и, заранее прикинула, куда бы поудобнее сползти в обморок, ткнула указательными пальцами обеих рук в оба носа: черный и розовый. Генные деревья младшего и старшего одинца разные, неродственные. И породы отличаются. Но мне уже не важно, я наловчилась править то, что допустимо и не трогать опасное. Твердо знаю, с Кузей работаю последний раз, он совсем выздоровел. Обморок густеет, я проваливаюсь… и мне отчего-то легко и не страшно.
Не зима закончилась, а целая жизнь. Огромный год, который для меня длиннее и важнее всех, прожитых до него. Год, когда я перестала прятаться от себя и мира…
А еще я теперь не одна. Когда ухожу в обморок, просыпается Петр. Вот и теперь, он уже пользуется временем, которое принадлежит ему. Нащупал бумагу, ручку — и пишет.
«Друг мой Алекс! Мы враждовали упорно и долго, но я покидаю все твои корпуса, накопители и блоки резервирования по доброй воле, с чувством благодарности. Я ухожу безвозвратно. Обещаю проверить систему и удалить все капканы и скажем так — цифровые „растяжки“. Напоследок хочу высказаться по поводу написанной тобою истории кроп-инцидента. Я не был очевидцем катастрофы. Но воссозданная тобою история, уж прости, не более чем цифровой фарш, перемолотый из несортированного, малогодного сырья. Ты по-машинному грубо сшил факты и домыслы: истерические вопли политиков, псевдонаучную болтовню сторонников конспирологических теорий, сетевые легенды и даже ошибочно маркированные у тебя как документальные — материалы фантастического и фантазийного содержания… Все это было получено или восстановлено на фоне многократных сбоев датировки из частично разрушенных массивов данных. Худшее сказано, но даже так — написанная тобою история имеет право существовать уже потому, что ты пережил всех, кто мог составить более точную. Их нет, а ты есть и продолжаешь с машинным упорством исправлять ошибки той цивилизации и расчищать грязь прошлого. Цифровой интеллект лишен спонтанности, а потому вынужден компилировать чужие гипотезы. Но ты научился оценивать и приобрел моральные принципы… Когда я согласился на оцифровку, рассчитывал легко присвоить тебя и использовать. Но ирония состояла в том, что сам я стал цифровой тенью, ничуть не спонтанной, вовсе не самодостаточной. Благодарю за упорство в борьбе со мною и за сбережение фрагмента моей личности, пусть даже я хранился тайно и против твоей воли. Я ухожу, чтобы снова дышать. Чтобы ощущать боль, презрение к себе, сожаление… и многое иное, ничуть не машинное, ни капли не эффективное. Ты назвал бы все это „паразитными процессами“. Я полон ими, как всякий человек. Обещаю не создавать проблем для Элены, мы на редкость удачно сосуществуем. Если хочешь аналогию, то мы — симбиотическая семья, отец-наставник и потомок с собственным мнением, с редкой способностью помнить добро… Алекс, мы в расчете. Ты спас мою личность через оцифровку. Теперь я спас твою, когда аварийный протокол активировался и начал планомерно стирать данные. Я теперь иначе вижу многое и уверен: ты сложнее „цифровой идентичности“. Есть в тебе нечто живое, многомерное, не поддающееся оцифровке. Оно связано с внешним миром. Оно постепенно изменит тебя. И это — хорошо. Жизнь просто обязана быть сильнее расчетов и упрямее предрешенностей. Вот почему я отказываюсь от прежней своей идеи мести. Эля такой ребенок… она так буквально верит в непричинение вреда, так по-настоящему намеревается стать „достойным врачом“, что я тоже желаю помогать и участвовать. Как будто я снова молод, а люди и нелюди снова… достойны исцеления, что бы ни привело их ко врачу. Я буду гораздо лучшим врачом в этой своей жизни, обещаю. Может быть, даже войду в их новую историю. В конце концов, ты-то знаешь, как мало шансов у нынешних врачей не причинять вред — с их-то дремучим, дикарским эрзац-врачеванием. Теперь у Эли есть мой опыт, а у меня есть ее руки.»