Спальня Уэлча не заперта. Внутри темно, душно и пахнет аптекой. Гардины опущены, в центре комнаты — гигантское ложе. На нём, среди перинно-подушечных айсбергов, кривым и сморщенным засохшим сучком лежит гнусный старикашка. Серо-жёлтый, в старомодном ночном колпаке с кисточкой, покрывающем плешивую голову. Ладони — поверх одеяла, сложены на груди, как у покойника. На столике подле кровати — выставка всевозможных лекарственных снадобий.

В комнате, как и во всём доме — тишина. Я слышу, как бьётся моё сердце: слишком озверело бьётся, чтобы дать мне просто так уйти от одра того, кто столько лет…

Беру одну из подушек и нависаю с ней над сухим морщинистым грызлом.

Как же я ненавижу тебя, проклятый старый извращенец! И с каким удовольствием убил бы тебя! Но… не так. Не спящего, неходячего, полудохлого от болезней и старости. Не в темноте собственной твоей спальни, приложив подушку к пожелтевшему, как старая бумага, клюву!

С яростью отшвыриваю подушку прочь.

Почему я не додумался найти тебя раньше, пока ты ещё не был так хрупок и немощен, как засохший лист? Когда ты мог бы сопротивляться, и твоё убийство не казалось бы таким мерзким, таким низким, как сейчас!

— Чтоб ты сдох в адских муках, гниль ты паскудная, — шепчу ему сквозь зубы, — да поскорее! — и покидаю комнату.