Но вдруг откуда-то выскочил худой и грязный парнишка, подставил руку, и на нее намоталась узкая полоса хлыста.

– От моей доли отнимай сколько влезет, – спокойно сказал парень отцу и скривился. – Не шибко-то и убудет.

Батюшка смолчал только потому, что задохнулся от ярости. Но скоро отмер предательский язык:

– Милостью моей…

Парень и на это ответил ровно:

– Жадности, жадности твоей я обязан. Или неужто не промотал ты свою долю, от матушки моей полученную?

Я глазела на незнакомца. Худой, с всклокоченными темными волосами, с злющим голосом, с лютыми глазищами. От парня отшатывались, как от прокаженного, и прятали взор, будто не могли его выдержать.

Нянюшка потащила меня из зала подобру-поздорову.

– Кто он?

– Ох, не спрашивай, глазастая! Горюшко он наше.

Про колдунов я слышала только в сказках, и сказки эти рождали во мне любопытство, а не страх. Гнев отца пугал куда больше. Я боялась выходить из комнаты несколько ночей, но мой сад был еще слишком хрупок, чтобы выстоять зной в одиночку, и я собрала всю решимость, на какую была способна, и приготовилась идти. Тогда и случилась та встреча с Дареном и змеями, что вспомнилась мне у Врат Милосердия.

Ясное дело, следующей ночью уже злость толкала меня вперед, за водой. Но не успела я погрузить бадью в колодец, как темнота прошептала:

– Эй.

В тени перекрытий опять стоял тот самый парень.

– Да?

– Зачем ты таскаешь воду?

Я смутилась, но он проворно схватил меня за руку и, повернув к себе, оглядел загрубевшую кожу на ладони.

– Зачем? – повторил он свой вопрос.

Я вырвалась и убежала.

Тогда я леденела от мысли, что он все расскажет отцу или слугам. Хотя теперь понимала, что асканийские рабы и так обо всем знали, но не перечили. Чего морочиться с хозяйским чадом. Нянюшка, добрая душа, только диву давалась, какая я стала сонная, и все списывала на изнуряющую жару. Мне все сходило с рук, но растрата воды в глазах отца могла обернуться новой бедой.