Все вокруг было поразительно нормальным. Она ожидала, что дом взорвется, весь задний двор провалится в гавань, Блю появится из своей комнаты с большим чемоданом и заявит, что едет в Австралию. Но беспорядок в комнате Кори царил тот же, что всегда, и лампа в виде парусника, как обычно, горела на столике в прихожей, и Пёстрик привычным движением поднял голову со своей лежанки, зазвенев жетонами на ошейнике, и свет на крыльце погас как ни в чем не бывало, когда знакомо щелкнул выключатель.

В ванной Патриция с остервенением терла лицо губкой, стараясь не смотреть в зеркало. Она терла, пока не почувствовала боль. Терла, пока лицо не покраснело, словно кусок сырого мяса. Хорошо. Она подняла руку и ущипнула себя за левое ухо, выкручивая его, и это тоже было приятно. Она вернулась в спальню и, не зажигая свет, легла в постель и лежала, глядя в потолок, зная, что никогда не уснет.

Сама во всем виновата. Ее вина. Ее вина…

Вина, предательство, тошнота – все скрутилось в единый комок, выворачивая внутренности наизнанку. Патриция едва успела добежать до ванной, прежде чем ее стошнило.

На следующее утро ей пришлось приложить неимоверные усилия, чтобы не изменить своего обычного поведения с дочерью. Сама Кори была такой же, как и каждое утро: угрюмой и неразговорчивой. Патриция не чувствовала рук, собирая Кори и Блю в школу. Затем она села около телефона и принялась ждать.

Первый звонок раздался ровно в девять. Она не смогла заставить себя взять трубку, сработал автоответчик.

– Патриция, – послышался голос Джеймса Харриса. – Ты там? Нам надо поговорить. Я должен объяснить тебе, что происходит.

Был теплый солнечный октябрьский день. Ярко-голубое безоблачное небо защищало ее. Но существовал телефон. И он зазвонил снова. И снова сработал автоответчик.

– Патриция, ты должна понять, что произошло.

Джеймс Харрис позвонил еще три раза, и на третий она сняла трубку.

– Как долго?! – не выдержала она.

– Успокойся и выслушай меня. Я все тебе расскажу.

– Как долго? – повторила она.

– Патриция, – спокойно проговорил он. – Я хочу, чтобы ты видела мои глаза и знала, что я честен с тобой.

– Просто скажи мне, как долго, – воскликнула она и, к собственному удивлению, обнаружила, что голос ее дрогнул, лицо сморщилось, а до подбородка докатились слезы. Челюсть свело, она не могла закрыть рот, в груди зарождался дикий вопль, который хотел вырваться наружу.

– Я рад, что ты все узнала. Я так устал прятаться. Но все, что я говорил тебе вчера, – правда.

– Что?

– Что я ценю тебя. Ценю твою семью. Я все еще твой друг.