Конрад был быстрым, но лески оказались быстрее, и за долю секунды до того, как он отскочил от знака, они пронзили его, отвлекая. Знак под его ногами вспыхнул еще ярче, и Конрад застыл, обездвиженный уже магией. Тогда Аргза, не мешкая, бросил в знак мешочек со всеми заготовленными им ингредиентами, одновременно начав монотонно произносить заклинание, которое зазубрил наизусть.

Голубое пламя, вспыхнувшее в следующий момент, ослепило его, оглушило, выжгло ему, казалось, не только глаза, но и всю кору мозга. Сияние выжигало его дотла, и он запомнил это до конца своей жизни.

На него обрушились тонны, вольты, тысячелетия, километры неведомой силы. Он почувствовал себя открытой дверью, через которую лилось чистое пламя энергии, превращавшее в угли саму Вселенную, и в то же время в обратном направлении в эту дверь задувал немыслимой силы ветер, дующий со стороны Конрада. Ветер и пламя, и энергия, и медленно пустеющие зрачки ненавистного двоюродного брата – вот и все, что составляло сейчас его жизнь, и у него больше не существовало ни тела, ни разума. Слои реальности, которые он теперь мог видеть так ужасающе четко, выгорали один за другим, и каждый отпечатывался на обратной стороне его век, ставших прозрачными изнутри.

Это сводило с ума.

Кажется, он потерял должную концентрацию, потому что шквальный ветер, прошивающий саму изнанку мироздания, вдруг начал дуть в обратную сторону, к Конраду. Бренное тело коварно вернулось. У Аргзы подкосились колени; он закричал, раздираемый той энергией, которую сам же впустил, но не услышал своего голоса.

Ну уж нет, подумал он со злостью, опомнившись. Не для того он столько готовился, чтобы вот так глупо все проиграть.

Он сосредоточился на этой злости, на своем незыблемом упрямстве. Он призвал всю свою силу, все свое мужество, чтобы снова развернуть ветер на себя. Его сердце заходилось в таком бешеном ритме, какого не бывало у него еще никогда. Что-то животное, неукротимое, дикое вырвалось в нем на свободу, и крик сменился торжествующим смехом. Голубое пламя плясало на лесках, соединяющих его с братом, и Аргзу растворяло в этом пламени на мельчайшие атомы. И каждый атом его смеялся и кричал одновременно…

…А потом все как-то неожиданно кончилось.

Аргза сделал вдох, обнаружив попутно, что, оказывается, на самом деле так и не издал ни звука и не пошевелился. Ветер стих, пламя погасло, но что-то все еще пульсировало внутри него, слишком горячее, слишком живое. Лески мертвенно покоились на перепачканных фосфоресцирующим зельем камнях, шестидесятилучевая звезда медленно гасла.