Моррис ронял кровь дюймами, когда он читал лекцьи Соцьялистическому Братству в неотесанном Энкоутсе – том мэнчестерском районе, коий отстоит лишь на ссохшуюся милю от того места, где ныне стояли мы. О жилищах Энкоутса я могу говорить с чугунным духом, ибо не слишком давно мне выпало бессчастье месяц проживать в одной из тех нороподобных хижин, до того маленькой, что лишь люди гномьей касты имели возможность пересекать ее миниатюрные комнаты хотя бы с некоторой степенью легкости. Отдельные улицы там едва ль доходили до двенадцати футов в ширину. Среднее количество мужчин, женщин и детей, обитающих в каждой истлевающей трущобе, по утвержденьям, доходило до шести, однако я был бы расположен увеличить цифру сию до десяти. Окружали сии убогие зданья огромные бумагопрядильные фабрики, их гигантские дымовые трубы тянулись к небесам чорными перстами Сатаны. Воздух был столь темен от дыма и копоти, что даже летом солнце оттуда виделось лишь тусклым красным мячиком; зимою же свет поступал исключительно от газовых фонарей.

Вполне объяснимо подсознанье мое поставило меня в известность, что крупную часть «Рождественской песни в прозе» Чарлз Дикенз написал как раз в Майлз-Плэттинге и Энкоутсе. Уж точно там с избытком было б дифтерии и горящих в лихорадке Крошек Тимов, что носились вокруг его филейной части в сей промышленной помойке.

В тысяча восемьсот восемьдесят третьем «Моррис и компания» открылись по адресу Долтон-стрит, нумер 34, а вскоре после сняли помещенья неподалеку, на Брейзноуз-стрит. Год спустя розничную часть предприятья перевели на Алберт-сквер. К восемьсот восемьдесят седьмому Морриса представлял универсальный магазин «Кендал Милн», но свою контору на Моузли-стрит он сохранил.

В тот краткий период, когда я преподавал Нацьональный Соцьялизм детям Драконьей школы в Оксфорде, Морриса я брал образчиком Гуманитарных Наук. Однако долгий молот анархии уже в то время начинал ковать жизни моей новую судьбу.

Я подступил к старым обоям Морриса под «тканый» чинц и чувственно провел руками по их невротическому цветочному узору, коий вполне уместно служил точным визуальным образом моего состоянья рассудка в тот день.

Намеренные лизки и стоны, сплошь нескромные, продолжали вторгаться снаружи от человечьей шелухи, и резкие перезвоны колоколов неотложек едва ли притупляли их нежеланное присутствье.

Над звуками умиранья начали разноситься сумасшедшие йодли – столь по-Джимми-Роджерзовски горько-сладкие и манящие, что меня вполне соблазнило ответить им тем же. Но я в итоге передумал.