– Вам понравилось?

Я выводил чарующую сарабанду еротических грядущих для Маргарет Уайт, с коей теперь сделался грезливый вид насыщенной наложницы, особо в лице и глазах ея. Я знал: масла ея сочатся. Моя рука коснулась ея обнаженного плеча и, казалось, утонула во плоти ея, снимая руно кожи, вен и костной ткани самого ея бытья.

И вновь еротическое сие отвлеченье предоставило мне счастливую карию в денной драмме.

Внезапный поклеп запоздалой крови измазал ближайшее к нам окно и отвлек мои помыслы.

Меня затопляло удовлетворенье. Я ухмыльнулся. Вот акустика, в коей родился я.

Зубы мои непроизвольно стучали.

Во мне был Посланник Завета, и я на посту своем бдел.

Но вот Моузли наконец подошел и стал со мною, соединив свою руку с моею, как Генералиссимус роскошного борделя.

– Мы услышали бой копыт истории, – доверился он мне на ухо. – Яростное приятье жизни как она есть.

Богатые то были слова, и во мне взыграло ретивое.

– Мир станет одним громадным лазаретом. – Сим я цитировал «Фауста» Гёте – книгу, к коей, как мне было известно, он питал нежнейшее почтенье.

Распутав наши руки, он обошел вокруг и встал предо мною, глядя прямо мне в лицо. В сомненьи возложил он обе свои простертые длани на плечи моей тужурки. Непосредственно адресовался ко мне громким своим и блаженным голосом, а глаза его смотрелись мандрагорьи[6].

– Сверхчеловеки в громаднейших масштабах могут делать такое, на что человек способен лишь слабо и изредка. Боги не устанавливают нравственных планок, ибо делай они так, то были б ничем не лучше человечества. – Он, казалось, покачивался и перескакивал предо мною с носка на носок, подчеркивая, что одна его нога по крайней мере на два дюйма кратче другой.

Я намеренно осмелился процитировать неверно:

– Отчаянье, примиренное с жизнию сквозь смерть. – Но всем его существом двигала радость. Дар языков обуял его. Речь пророчески сыпалась с его уст жестким фрагментированным манером, его слова вновь разжигали ужасы Давилки Билла в нашей маленькой группе – разумеется, за исключеньем меня.

Засим Томми Морэн, сей человек вполне медвежьих аппетитов, промокнул чело, отяжелевшее от неритического пота, и заступил за спину Моузли, нависнувши над ним оградительным гигантом.

Некто некогда просил меня сравнить Озуолда Моузли с любою предшествовавшею фигурою в английской истории. Но ни единого человека, ему подобного, не жило николи и не ступало по сей зеленой земле, да и никогда не будет.

Я в те поры был – и некая часть меня остается поныне – человеком Моузли. Естьли я во что и верую, то сие – моузлизм. Я верил в человека, не в гиперболу. Верил в его честность, его искренность, его цельность, его способность, его виденье. И потому, что я во все ето верил, и потому, что всех остальных политиков я считал в сравненьи неполноценными, я был убежден, что преданность моя истинна и не растрачена впустую. Моузли представлял собою прошлое, располагал пророческим виденьем будущности и сочетал то и другое браком в новой идеологьи. То, что Истэблишмент отрекся от него, было и остается величайшею трагедией Англьи.