Предо мною, околачиваясь, предстала широченная ухмылка Томми Морэна с арбузный ломоть, выражавшая йоменскую преданность и дисциплинированное уваженье. Я знал: одной вздетой длани довольно будет, дабы запустить его Бутби на шею, но я осек в себе любой подобный ход супротив приказчика, ибо в мои намеренья входило через краткое последствье времени сладостно ниспустить на него всё, от палэ-глайда до летки-енки.

В сей миг сколько-то белесых яйцевидных облаток, сходных собою с Весёлкою обыкновенной, Phallus impedicus, принялись подпрыгивать над ним в воздухе. Из них пистолировала причудливая желткоподобная смола. Облатки сии подымались и опускались, и я примечал, что ими кормятся тучи красных мушек.

Затем ко мне подалась глава Шестуньи – цвета бледно-сливочной буйволиной шкуры, окруженная темным кольцом зеленых спор. Кожа лика ея располагала мучнистою зернистою текстурою. Сопровождал ее крепкий дух анисового семени.

На малый промежуток помстилось мне, что я в Лесу Хейнолт со зверьми, и что пановы свирели вскорости визгливо исторгнут из себя живенькую мелодийку. Меня всего промочил трудноэкстрагируемый королевский мед, коий в сочлененьи с анисовым семенем заставил желчь мигрени моей медленно растечься от полостей в моих зубах.

Тяга в сигарах у Чёрчилла и Эттли была хороша. Глядя на них тесно занавешенными очами, я вдруг припомнил, что сие входит в буддистские верованья – что пятеро Бодхисаттв (Совершенных Людей) управляют судьбою сего мира. Подозревали ль они, что, таившееся в Бутби – еврей ли или гой, или Иной, Шестунья, – было одним из них?

Мне никогда не верилось в равенство ради равенства. Люди – те же животные, и дефективные бывают в любом помете. Я ж желаю лучшего, всемогущего.

В уверенности, что Бутби – тот человек, кто средь своих мерзких утех, говоря по-Шейкспиэрову, «как дельфин всплывал всегда наверх, играя той стихией, в которой жил»[14], ребус разрешился.

– Где тот мертвец из мертвецов?..[15] – произнес Бутби ровным голосом и выжидал, испытывая мое терпенье, фиглярски пристукивая ногою.

Так-то я его и Ёб-порвал. Боже мой, да! Мясницкое лезвье в моем кулаке показало ему, почем свет дня – получаса не минуло!

Склоняюсь я пред страстью Аушвица, а его ужасающее гало обертывает коконом душу мою.

– Так-так, мартышка, пускай тебе повезет! – Образованье свое он мог получить и в Бесплатной Еврейской Школе Спиталфилдза, но я познакомил его с мясницким лезвьем, обес костленным на рынке жизни, отмоченным в божественной разлуке, необученным латыни. Подавшись к лику его, я вымолол его левое око из глазницы его и взлакал его своими устами, вместе с соленой сутью его, вкусом и протчим.