Я видел, как Чёрчилл после приступа печенки незаметно покидает залу. Ну и ладно. Дали бы трюк, я б обслужил его так же. Сегодня у него не будет хлопот с его «Чорным Псом» – да и страдать в осаде от l’ennui он тоже не станет. Во мне был «Хитрец», ясновиденье – восторг натуры моей. Стало быть, отрядившися к доброму мертвомальчику, я поискал вокруг секундантов. Окружала меня свирепая шайка оджибуэев – на вид скальпы сымать они горазды, как никто. Однакоже знаючи сих бесплодных всезнаек с их затейливыми слабостями, физиономью свою я держал в строгости и никак на них не наскакивал.

По кругу пошел Томми с экземплярами «ДЕЙСТВИЯ», засунутыми подмышку. Ничего удивительного, что у него никто не брал. Всегда рассчитывайте на то, что политик станет держать руки в карманах, естьли ему предлагают что-либо по делу – коль токмо сие не деньги.

– Такая ситуация зовет к парадоксу, – произнес Джон Бекетт.

Поворошив пакость Бутби ногою, я ответил:

– Что и говорить, сие был грезливый день. И он еще не кончился. – Я наблюдал, как Моузли возвращается в обеденную залу. Он был теперь один и стоял подле трехветочного канделябра – осанку его подсвечивало истинное британское хладнокровье. Определенно вот человек, пронесущий на себе весь сей год счастливых предвестий.

– Есть ли в зале евреи-ашкеназы? – выкликнул я, зная, что означенные личности контролируют банки всего мира (как и судьба мира в их руках). Мне не терпелось выхватить еще одну бритву с кожи тела моего.

Пока суд да дело, свободная бритва моя разглагольствовала и далее, почти что по собственной своей воле, описывая круги окрест моей фигуры, аки уличная прошмандовка из переулка Боу-Коммон. Шестуньи меж тем не было ни следа, хотя присутствие ея до сих пор во мне саднило. Она исчезла проворней «Узелка за фартинг» из благотворительной лавки на Еврей ской дороге; оставивши нас лишь с прильнувшими к нам ароматами анисового семени и «Жидкости Джейза».

Озуолд выступил вперед. Оленьи рога, скрещенные сабли и тусклые картины маслом в тяжелых рамах, украшавшие стены, казалось, отзывались на гром его прохода. Я тут же различил, что сердце его – нощь.

– Ни речей, ни рисунков, ни призов. Лишь день товарищества в честь наших военственных друзей. – Как обычно, тон его при обращеньи ко мне был вполне тепел. Естьли и звучал хоть какой-то намек на неодобренье моих действий, я его проигнорировал и встал, статный в своей фантастической сбруе, спокойный и хладнокровный, коли судить со всех сторон.

– Поменьше двубортных костюмов и побольше кастетов – вот что все и выправит, – прибавил Томми Морэн и резко подступил к моему присутствью. Проговорил он сие едва ль не сопрано, столь велико было его нетерпенье.