Грезы, умирая, не шумят.

Я отхлебнул из бутылки «Имперского токая» и засим добавил еще одну строку, будто она запоздало пришла мне в голову:

– Друзья зовут меня Хорэсом, но самые близкие – те называют «Хоррор».

Токмо много поздней осознал я, насколько зловещ станет сей намек для всех, кто меня знает.

Глава третья Любовная Песнь Хорэса Уильяма Джойса и Джесси Мэттьюз. В коей Наш Лорд Отъебис использует разнообразный язык, сталкивается с ангелами и филозофами, а также насаждает нравственный урок. Острый край бритвы преодолеть непросто; оттого мудрецы говорят, что тропа к Спасенью трудна

Глава третья

Любовная Песнь Хорэса Уильяма Джойса и Джесси Мэттьюз. В коей Наш Лорд Отъебис использует разнообразный язык, сталкивается с ангелами и филозофами, а также насаждает нравственный урок. Острый край бритвы преодолеть непросто; оттого мудрецы говорят, что тропа к Спасенью трудна

В сей день значимый Другой проветривался в сем мире иным человеком.

Прекрасное ль я существо?

Женщины мне частенько отпускали такие комплименты – должно быть, так и есть.

Я познакомился с Джесси Мэттьюз[17] и грядущее мое – там, в ея костях. Я люблю ея, все вот так вот просто. Бескомпромиссно. На всю оставшуюся жизнь. Не так, как любовь испытывают другие мужчины. Но всеобъемлюще для моей крови.

Я не стыжусь признаться: то была любовь с первого взгляда. И часа не прошло, а я уже уложил ея к себе в постель. Два свои перста вложил я ей в попу и понял, что она моя. Она была одета в белье от Вайсса с Шафтсбери-авеню. Ее чорные власы, увязанные в косицы, поблескивали. Бутылки Лака для Волос «Лепи Влажно» сотворили чудеса.

Она по-прежнему замужем за Сынком Хейлом.

Пробегая губами по мягкости ее спины, я вжал язык свой ей в анус и нежно облизал там все по кругу. То и дело Джесси шептала мое имя, изгибаючи круп свой и опускаючи холмик.

В наши дни фальшивки и притворства николи не было человека с лучшим сердцем. Я откинулся назад, дозволив мисс Мэттьюз оседлать меня, и дыханье ея сладко овевало мне лицо.

– Никогда не втюривайся ни в каких прошмандовок, – изложила она мне с таким знающим цинизмом, какого раньше я и не встречал.

И вжик – все до единой капли моего содержанья влились в нея.

Я не записал кровать, на коей мы объединились. Она была криптонитово зелена и обширна, подъята на некий постамент, увенчана позлащенным подзором, за коим обойная панель изображала трубадуров с лютнями – напоминанья о более кавалерственных днях. Четыре свечи Бонапарта озаряли спальню мою, отбрасывая совершенно скаредное сиянье, и под оным мы несколько часов извивались.