В отдаленьи возбуждался шурум-бурум воздушного полета.

И вновь истина старой пословицы: в том смысле, что один живой осел вышибет все говно из целого леса, набитого дохлыми львами, – стала мне живо очевидна.

– Пусть умру я, – свернул я кости своих рук в Божью сцепку, поднеся их к челюсти своей и колотя погремушкою на манер низкого еврея. – Так-помоги-же-мне.

Узкий луч света явился на горизонте, и через все небеса раскатился резкий треск.

– Кто-то из наших? – поинтересовалась Джесси.

– Нет, кто-то из ихних. И не один, я думаю. И сие евреи. Можно определить по сему музыкальному нытью, что несется поверх всего протчего шума.

Раздался грохот противовоздушных орудий. Повсюду засвистали клочья зенитного огня. Затем светомаскировка нарушилась прожекторами, наконец-то осветившими пламя войны: усугубляя неудобство всего. Конфликт предоставляет людям полезный плацдарм негодованья. Уже не важно было располагать целым столовым сервизом.

Я склонил голову и вновь прислушался к первому звуку. За брехом ветра, несшего большие белые облака, я слышал звучные щелчки и чпоки, менявшие свою тональность. Евреи, летевшие по ночному небу, подбирались все ближе. Тот треск кипящих ирисок был уже столь мне знаком, что я быстро прикрыл собою Джесси от первого начального искрящего набрызга горячей карамели, чьи частицы приперчили мою нагую спину. Я носом чуял опаленную плоть, качавшую енергью в мою трубу.

Затем с Джесси, угнездившейся в моих объятьях, мы оба наблюдали, как все новые и новые евреи подымаются от красновоспламененного горизонта, собравшися в эскадронные массы бомбовых налетов. Распростертые руки каждой отдельно взятой личности касались кончиков пальцев ея соседа. По моим оценкам выходило, что в унисон летит от тысячи до пяти тысяч жидов – они развертывались по всем пламенным небесам гигантским строем свастики.

Вскоре знак отличья Хитлера господствовал над всею лондонскою ночью. Не могу и передать дрожь, бурлившую во мне при виде сих Ловцов Человеков. Небеса, под завязку набитые человечьими нулями, сотрясали гордость мою. Тщеславье мое не упрекнулось и их физиогномическою несимпатичностию.

И предположительно получат они сие предпочтенье, право на кое им давали их страданья.

Джесси, свободная от деятельного снобизма, подъяла ко мне лик свой и произнесла:

– Мой Дорогой Сладенький, они пьют смерть, как вино, давай надеяться, что оно подарит им границы утешенья.

Извлеченье нравственного урока из бедствий других демонстрировало ея свойства, а также показывало, что я не ошибся, любя сию женщину.