–, – я не сказал ничего. – Я люблю тебя.

Проснулись мы одновременно, воздух вокруг весь кипел напряженьем. Снаружи город маскировали пики зоревого света. Казалось, весь Лондон спрыснут новым и красным лученьем.

– Хорэс, – Джесси стремилась заказать себе восстановительных кордиалов. – Что самое важное у тебя в жизни?

– Вспышка и Круг, – без малейшего колебанья отвечал я, – …и ты – а раскрытая бритва бедной третьей!

Раз с Моузли – с Моузли всегда.

– Трам-пам-пам-там.

– Типа как? – осведомилась Джесси о звуке. По-прежнему пропитанная сном и зачарованная.

Хоть у меня имелось и более обычной причины быть благодарным за прием, оказанный мне сей ночью, мне бы, чувствовал я, не повредило и добавки. Джесси по-прежнему выглядела заполненной любовным обещаньем, и я потянулся ко двум бокалам вина «Шея Праута», опрыскавши каждый наперстками соли и специй. Джесси поднесла бокал ко рту, отхлебнула, нежно глянула на меня и предложила мне. Его коснулися уста ея: я тоже отпил, и оно быстро оседлало мне мозг.

– Тра-та-та-пум-пум.

Сей Зов Совершеннейшего прилетел откуда-то с юго-запада от Лондона, взбухая предельной скорбною нотой, высокою и низкой, что ткалася долгими нисходящими тонами едва ль не сверхъестественных каденций: все до единой лампы у меня в квартире раскололись вдребезги.

– Сие мне так напоминает причитальщиков, – чуть не щебетнула Джесси. Неспокойствие смодулировало ей голос еще выше обычного. – Ну, знаешь; скорбящих плакальщиков?

– Да и впрямь. – Ко мне вернулась отрывистость, ибо теперь я знал, что мне последует наказанье. Ибо с детских лет моих в тряских трясинах Голуэя сие мне было известно как Ирландский Плач.

Стенанье экстенсивною гаммой отнюдь не было прерогативой какой-то одной нацьи. В последнее время практикующие Juden присвоили практику сию для своих коварных нужд. Подобная мимикрия под злые души была типичною жидоложью.

Истинно трагичные души претерпевают свое наказанье в чистилище и сопротивляются Вельзевулу преданно, а любые зовы к велько-вольге скромно ограничивают.