Один мэнчестерский мальчонка всегда узнает другого.

В неразглашенный час фрагментированного былого (ибо я был пиан, заливши в себя чересчур много чарок) меня представили реактивному филозофу и прославленному фрукту Мэнчестерского института науки и техники, что на Оксфорд-роуд. Посредником меж нами выступал сэр Озуолд Моузли.

Я здравомыслие свое выбросил в Константинополь, покрыл зажатости свои слоем чорного и скользнул во власяницу похоти. Я приуготовился оседлать сего златого еврея с напористым намереньем – сужденье мое оставалось невынесенным лишь в отношенье того, в какое отверстье ебать его поначалу.

Разумеется, никакой конкуренции не просматривалось. Сей его еврейский разум, коим он столь гордился, я вот-вот инфицирую.

Быстрою палкою развернул он ко мне сию свою суровую главу. Златая кожа лица его, подернутая рябию, гладка была, аки зародыш, и сверхъестественно жутки, иного прилагательного и не подберешь, были шоколадные его зеницы, из коих сочились жемчужины горячего млека. К устам его прилипли осколки карамели, разбитой в полете из Германьи.

– Saujud. – Я обратился к нему, яко старый школьный товарищ.

– Ich hatt einst einen Diener, der hieß Horror[18]. – Заиканье, коим был он знаменит, пропало. Глаголал он высоким чистым голосом, нередким у тех, кто преодолел в себе физическую протырь.

– Мой честный друг. – Я сменил подход и заговорил с сим существом, принесенным из чуждого мира, фальшивым языком. – Мы, что и речь, всего лишь бедные тут лицедеи. Я сыграю с тобою честно и по справедливости – и снова с тобою выпью, покуда не околеешь, естьли сочтешь ты сие уместным.

Еврей-отступник Виттгенштейн щелкнул мне пламенными перстами в раздраженьи, и вся физьономья его сложилася бандитски и ужасающе. Его изящно изогнутая спина, подъятая, аки радуга, побудила все нервы и мышцы моего организма к схватке возбудительным кошмаром.

– Сеятель Куколей, древний враг рода человечьего… объявил, что станет сеять и растить пагубные Ошибки иррациональной Души.

Сего хватило, чтоб закоченеть.

– Интеллектуальная Душа не есть лишь истинно сама по себе и в сути своей форма человечьего тела, но… в согласьи с числом тел, в кои вдохнута она, может она быть, была и есть, а также будет умножена в человецех.

– Форма, в коей аз есмь, есть форма, в коей аз есмь. Отвечал я очевидно. Хоть и сам я сносно доверчив, сердце мое – покамест мое, и я не смог не рассмеяться над экстравагантностию его страсти.

– Будь у человека миллион уст и языков, пусть глаголет сей великий. – Morbidezza звучала в распеве гласа сего подводного еврея; самая слюна, что капала в зеленую почву под виселицею, ныне омывала меня всего неподобающе.