Его Аэро-лик был блядь-черен, с примечательно густыми свитыми бровьми, смыкавшимися, аки клок мандовой волосни над его крюковатым носом; и даже покуда он, блядь, горел – страсти никакой не выказывал.

Расплав, стекавший с сего шоколадного жида, был самою ослепительною радугой, каковой я свидетельствовал в жизни, сплошь элегантность и вульгарность. Я не раскрывал уст своих – но затем передумал и вонзил свою челюсть в галантного еврея, кой был столь же полон, вздут и бурлив, каковым был ебаный Барон Пауэрз.

Принял он мой игривый дар весьма приятственно и в добросердечьи. Дабы избежать безвкусья, я оторвал ком его плоти, коя, едва будучи отрезана, истекала пиздокрасною жаркой кровью, едва не обжигая меня. Жидкий шоколад и сочащаяся кровь сомкнулись волною, что накатывала и перекатывала окрашенными потоками кармина и бури. Затем применил к нему я бритву, длинную, как моя ебаная рука.

Неопределенную протяженность времени мнилось мне, будто я захоронен в самом сердце вселенной Большого Взрыва Стивена Хокинга, где жидокости, кровь и шоколад устремлялися к бесконечности, а ебаная Еврейская Нацья никогда не прекращала свой рост. Шоколад николи не остынет. Кровь навсегда останется звездами. Легкое еврея будет вентилятором вселенной, а кость его – основой для само́й квантовой физики. Я пережил коварный рост еврея в космосе. В воодушевленье моем длань моя подвинулась и укоренилась в его духовной сути, в сих ебаных биологических стигматах, кои унаследованы евреем от первородной матерьи. Я тщился разбить ему сердце.

В скатке пламени еврей вспыхнул на лезвьи моей бритвы; такова жестокость, с коей я встал лицом к лицу. Смерть не покорила его, ибо вот он уж послал мне последний отсчет «Ромашковых Капелек», «Ириса Деликатной Дайны», «Марципана Кларнико», «Цареградских Стручков», «Серебряных Драже» и «Гвоздичных Шариков».

– Оливковое масло и дзынь-отзынь, – рек я вполне себе дружелюбно, естьли учитывать. – Оп и чехт, оп и чехт!

Отхлебнувши крупный глоток из бутыли джина «Тэнкерей», я направился к собственному своему пламени.

Острия шоколада, резкие, яко град, следовали за мною через всю комнату. От еврея ж оставался лишь его воображаемый силуэт – руки простерты, покоючись в воздухе.

– После той речи тебе следует поменять имя на Хулио, – оживленно произнесла Джесси. – Ты до смерти захулиганил того беднягу.

– Так точно. – Что-то не припоминал я никаких бесед с евреем. С развязкою взоров принял я в себя всю Джесси.

Она лежала нагая, красивые ноги разведены, опершися на белые подушки, и по всему ея телу играли случайные уродцы света.