Даже естьли, на мой взгляд, сие было иллюзьей, воздвигшейся из «Подгляды-Дня», я стал успокоен. Вера, подразумевал я, есть фашизм – а пророком моим был Моузли. На штык существенней, нежели противные фракцьи и голомысы желали б вас убедить, да и, вообще-то, что угодно в «Трактатусе» сего еврея, сем унитарии всех гипотез.

Большие жуки-светляки, красные, яко угли, выступили из растянутого кишечника его – прямо-таки взяли и вышли, провонявшие луком, и цвет негритосов гладко облеплял, сброшенный, им головы. Как мог я видеть сие в пламени? Не ведаю, но отвечаю тщательно, что все, могущее быть рассмотренным, никогда не есть полный холст; и встал устойчиво пред тем горниловенчанным существом, напоминающим собою (как я уже утверждал) Азазеля, козлиных шаманов, что поносили свинью еврея.

Ибо, невзирая на животные его свойства, Виттгенштейн был засланцем отнюдь не нынешнего Вельзевула, но того древнего существа истинного мщенья, Бааль-Зебуба, солевылепленного задолго до того, как подъятая длань Каина отбросила тень свою на все человечество.

– Здесь и Теперь, – проговорил Виттгенштейн, словно бы чтя мои мысли. – А не Рядом и Тогда, и Через Дорогу. – Он откровенно пришепетывал, сражаючись со своими словами, объявляя мне себя, как избалованный кветч и нытик. Он вращался пылающим возгораньем вкруг моей главы, и я изгибался, следя за его всеобъемлющим круговым движеньем.

Сильно ярясь, я сделался капитален, симпатичен и с готовностию фантастичен во всех своих деяньях, а также нанес сносно действенный взрез его крючковатому носу, каковой почти лишил его означенного отростка; тот мне виделся слишком уж видным.

Всегда провожу я такое вот наблюденье – и пускай скептики выводят собственные свои заключенья: из каждого деянья можно извлечь мораль, дабы человек высокой уважаемости и тонкости ума мог по-прежнему оказаться ебущимся не с той ноги, сколь превосходен бы сам по себе он ни был.

– Вот тебе! – вскричал я, уже вторично обуявшися паводком пламени и всплеском дурной крови, коя в свой черед пала мне поперек правого плеча. – Твоя правда! – намекнул я, не навлекая на себя faux pas; сие сотворило размах нашей ситуацьи.

Крупные многоножки, красные, как жуки-светляки, навалились мишурно, вляпываясь и впаиваясь в личность меня-сосунка; ибо длани мои отнюдь не покоились на страже праздно, а богато провентилированный ангел присел в явном неудобствии за ярд или около того от меня.

Я выступил вперед, навстречу сериозным неприятностиям.

Из него хлынула холодная белиберда, и я скитался в отвращеньи от пустословья его, сигналючи своему жарешнику примоститься, приуготовляясь к пенетрацьи инаморато.